Во Славу Зрелых Женщин - Глава 4

О юных девицах

Твое мальчишество – помнишь?

Вернешься ли вновь, когда?

Вернешься ли вновь, когда?

Никогда – никогда.

Сандор Вореш

Кислотные дожди убивают леса и озера, все мы живем под угрозой ядерной войны, и вымирание человеческой расы вполне вероятно, но не все движется от плохого к худшему. Похоже, девушки отказались от привычки терзать мальчиков.

Несколько – уже много – лет назад я был свидетелем случая, который напомнил ужасы моей юности. Инцидент случился в театральном фойе; я ходил на Гамлета в исполнении кинозвезды, пытавшейся доказать, что он умеет играть и на сцене. После представления я пробирался сквозь толпу к выходу и оказался позади юной пары. Юноше было лет семнадцать, девушка выглядела чуть младше. По тому, как она прижималась к нему и висла на руке, у меня создалось впечатление, что они – сложившаяся пара. Она щебетала тоненьким голоском, привлекая внимание десятка людей вокруг – возможно, таково было ее намерение.

– Я видела его глаза! Он посмотрел на меня! – громко выдохнула она, закатывая глаза и изображая обморок. – Он просто сказка. Я отдалась бы ему прямо сейчас!

Такая публичная декларация факта, что юноша, на котором она повисла со столь бесчувственной фамильярностью, не значит для нее ровным счетом ничего, что он – лишь жалкий суррогат ее истинного идеала, не могла не смутить молодого человека. Его бросило в жар, потом в холод. Я видел, как он пытается спрятаться от людей, слышавших ее высказывания, но не так просто пробираться через толпу с висящей на тебе довольно пухленькой девицей. Это был капкан. Девица же понятия не имела о неуместности своего поведения и, похоже, наслаждалась взглядами, бросаемыми окружающими. Возможно, она воображала, что мы все представляем, как сказочно бы она выглядела рядом с блистательным актером.

По всей видимости, мальчику стоило значительных хлопот и расходов привести свою маленькую подружку в этот театр. Не обязательно он рассчитывал на благодарность, но не мог не надеяться, что их присутствие на спектакле со звездой, среди элегантной театральной публики, добавит ему привлекательности в ее глазах. Обнаружив, что исчезнуть не удастся, он, с дурацкой усмешкой, попытался обратить инцидент в шутку, нервно подергивая плечами и оглядываясь на людей, словно говоря: «И правда глупенькая, но какая хорошенькая». Но когда его голова повернулась в мою сторону, я перехватил его взгляд – то был взгляд побитой собаки. Видя его в ловушке толпы, с прилипшей девицей, подавленного неловкостью и унижением, я с трудом подавил импульс отвести мальчика в сторону и выказать свое мужское сочувствие и солидарность.

Мой собственный опыт общения с юными девицами был воистину ужасен. Но прежде чем рассказать о нем, вкратце изложу ход событий с того момента, когда летом 1946 я покинул лагерь американской армии.

Полковник Уитмор, командир лагеря, хотел усыновить меня и взять с собой в Чикаго, к своим детям, но я отклонил его любезное предложение. Он с грустью слушал самоуверенные заявления о том, что моя пьеса в стихах принесет мне миллион и скоро я буду в Будапеште богаче, чем он со своими отелями в Америке. Он убедился, что семь с половиной тысяч долларов, которые он сохранил для меня, надежно зашиты за подкладку моей куртки и взял клятву не болтать о них русским пограничникам, когда покину Западную оккупационную зону.

Я вернулся в Венгрию на поезде Красного Креста и нашел маму в Будапеште, куда она переехала в поисках лучшей работы. При помощи привезенных американских денег, она сняла и обставила для нас квартиру в величественном старом здании на вершине Холма роз в Буде. Не имея в столице ни друзей, ни родных, мы жили поначалу довольно уединенно. Днем мама была на работе, я в школе, а по вечерам мы отправлялись куда-нибудь поужинать и посмотреть спектакль или фильм. Хотя денежные дела вела она, в подобных случаях кошелек был у меня, и платил я. К этому времени я стал рослым мальчиком и выглядел старше своих лет. Мне льстило показываться на людях с такой очаровательной женщиной как моя мать. В свои сорок она была по-прежнему привлекательна и, вероятно, имела личную жизнь – как и у меня были свои тайные мечты и угрызения совести – но у нас сложились своего рода дружеские отношения, какие бывают лишь между вдовами и их взрослеющими сыновьями. Она категорически запретила показывать мою стихотворную пьесу кому бы то ни было, заявив, что деньги нам пока не нужны. Тем не менее, она с интересом читала все, что я писал, и нередко укрепляла мою уверенность, спрашивая, какие книги ей следует прочитать. Но сейчас я не был ни достаточно маленьким, ни достаточно взрослым, чтобы она открывала мне свои сердечные тайны. Не был готов и я обсуждать с ней острые проблемы, связанные с женщинами.

В этом отношении возвращение к школьной жизни было не меньшим шоком, чем бегство от нее два года назад. Не было больше дружелюбных леди, которые приходили бы в гости к матери и которых можно коснуться невзначай, не было проституток, на которых поглазеть. Я был оставлен лицом к лицу с девочками-подростками.

Конечно, я хватался за любую возможность общения. И наиболее болезненными и ставящими в тупик событиями оказались школьные танцы – я мог бы ходить на них и в Чикаго, если бы полковник Уитмор усыновил меня. В Венгрии того времени существовало раздельное обучение, отдельные школы для мальчиков и девочек, но устраивались совместные вечеринки в спортивном зале. Видимое и наиболее впечатляющее различие происходило из того факта, что наши сборища устраивались не родительско-учительской ассоциацией, а комсомольской организацией. Спортзал украшался к танцам не только гирляндами и воздушными шарами, но и огромными портретами Маркса, Ленина и Сталина, которые взирали на нас со свисающих с потолка канатов. Как ни странно, мелодии для танцев были американскими, часто теми же, которые слушали солдаты в американском лагере. Их выбирал физрук, который сидел в углу со школьным проигрывателем, решительно игнорируя наши мелкие непристойности.

В ту пятницу я был в паре с худенькой брюнеткой по имени Берниса. Я пригласил ее на танец, потому что выстрелы ее темных глазок вселили в меня надежду, будто между нами что-то возможно. В остальных отношениях она была совершенно не привлекательна. У нее было худое, с признаками недоедания лицо, и все тело состояло из одних костей. Я ощущал ее крошечные груди, лишь когда она прижималась в танце так близко, что выпуклые пуговки на ее блузке вдавливались мне в грудь. Мы двигались под музыку вперед и назад, и она хихикала от удовольствия, когда я целовал ее тонкую шейку пониже уха. Я предложил встретиться на следующий день, и мы договорились пойти в кондитерскую Штефании Кукражды. Продолжая танцевать, я откинул голову слегка назад и прижался нижней частью тела к Бернисе. Она перестала хихикать, сама подала бедра вперед и начала двигать ими из стороны в сторону. И неминуемое вскоре случилось: моя твердеющая плоть уперлась ей в живот. Сначала она вспыхнула и сделала гримасу, затем слегка отодвинулась. Потом, когда уже не могла не чувствовать меня даже на небольшом расстоянии, отскочила в сторону, истерически захохотала и убежала, оставив меня стоять посреди спортзала.

Я обнаружил ее с кучкой подружек сидящей на гимнастическом коне у стены, все они шушукались и мерзко хихикали. Я подошел как раз в тот момент, когда одна девочка с криком ужаса отскочила в сторону. – Нет, нет! – визжала она и зажимала рот руками. Заметив меня, девицы разразились отвратительным хохотом, словно все разом сошли с ума. Я попросил Бернису вернуться на танцплощадку, но она отказалась. Все еще разгоряченный и взволнованный, я вызывающе повернулся к одной из оставшихся девушек. Она мне презрительно отказала: «Танцевать с тобой? Ни за что!»

Один из ужасов юности в том, что никогда не знаешь, когда тебя побьют. Я продолжал приглашать на танец по очереди всех и каждую из девушек на гимнастическом коне и собрал богатую коллекцию отказов. Одна из девочек спрыгнула с коня и начала сновать по танцплощадке, разнося весть о моей эрекции. Когда пластинку сменили, я попытался пригласить нескольких девушек, которые только что оставили своих партнеров, но все они заливались смехом и краснели при виде меня. Я никак не мог понять, что смешного или ужасного в том, что мне захотелось эту костлявую Бернису. Все это абсолютно нормально, убеждал я себя, но все равно чувствовал себя извращенцем. Ничего не оставалось, как крадучись выбраться из спортзала и отправиться домой в отвратительном настроении.

Был и другой эпизод, который я не могу вспоминать без стыда и унижения. Руководствуясь опасным и идиотским умозаключением, будто дурнушки должны быть, по необходимости, добрее и скромнее чем красотки, я однажды пригласил в кино настоящую уродину. В назначенное время я ждал ее перед кинотеатром, принаряженный и свежепостриженный. Она появилась с опозданием в пятнадцать минут и в компании двух подружек. Едва увидев меня, они начали хихикать, а затем прошли мимо, даже не ответив на приветствие. По правде говоря, они не смогли бы произнести и слова, даже если бы хотели. Они хохотали столь бурно, что даже не могли идти прямо – того гляди сломаются пополам. Ошеломленно глядя им вслед и сгорая от стыда, я услышал слова моей уродины: «Видишь, я не врала, вот мой ухажер».

Я пошел в кино один и проплакал весь сеанс. Почему они смеялись? Неужели я такой отвратительный? Что здесь смешного?

Бывали, конечно, и лучшие времена, когда девушки приходили на свидания и даже позволяли понежничать с ними. Тем не менее, я ощущал себя словно в самолете, который катается и катается по взлетной полосе, но никак не может оторваться от земли. Я стал чувствовать себя непривлекательным, нежеланным и беспомощным. А как вы себя почувствуете, если девушка в поцелуе погружает язык в ваш рот, затем резко отстраняется, словно и маленького кусочка на пробу более чем достаточно? Должно быть, мои одноклассники имели столь же неприятный опыт, потому что все мы начали ненавидеть девушек, даже страстно желая их. И не потребовалось долгого времени, чтобы наша страсть превратилась во вражду.

Однажды утром я опоздал в школу и обнаружил в классе брожение. Учителя еще не было, и один мальчик стоял у доски, выводя буквы красным мелом. Буквами двух футов высотой и фут шириной он выписывал на школьной доске самое непристойное слово в венгерском языке. Синоним для термина вагина. Остальная часть класса сидела за партами, стараясь произнести красное слово в унисон, сначала довольно нерешительно и наполовину в шутку. Pi-na! Pi-na! Чтобы придать вес слову они начали топать ногами и в такт стучать кулаками по партам. Их лица вскоре раскраснелись от возбуждения и физического напряжения, они уже орали слово во весь голос, при этом дружно и соблюдая ритм. Топот их ног поднимал пыль с пола, добавляя пыльную бурю к этому внезапному вулканическому извержению. Pi-na! Pi-na! Мальчики давали собственный ответ на все эти вопросы: «Вы понимаете, что делаете?», «Что еще вы хотите?». Топот ног, стук кулаков по столам и гремящее непристойное слово не оставляли сомнений в том, что они хотели и имели в виду. Или, точнее, что мы хотели и имели в виду, потому что я поспешил на свое место и присоединился к банде. Я чувствовал, как прогибаются половые доски и дрожат стены, как все здание гремит нашим боевым кличем: . Pi-na! Pi-na! Одно из прогнивших окон с грохотом распахнулось, и красное слово вылетело на улицу. В этом тихом районе старой Буды, с одноэтажными домиками и почти полным отсутствием машин, наши голоса разносились далеко, заставляя останавливаться пожилых леди, домохозяек и почтальонов, совершающих свой обход. Эта приятная мысль о внешнем мире, внимающем нам в тревоге и изумлении, вдохновила нас на еще большие усилия. Как только окно распахнулось, мы заорали еще громче. Но смысл не скрылся за шумом, это не был глухой и двусмысленный рев, это было Слово, безошибочно ясное и понятное, призванное обрушить школу, город и довести до сердечного приступа и врагов, и друзей. Наш класс был на втором этаже, и я ожидал, что все мы сейчас рухнем вместе с перекрытиями на голову восьмому классу. Но продолжал топать ногами и молотить кулаками так, что потом они болели несколько дней.

Наконец в класс ворвался директор. И застыл при виде нас – словно окаменел от ужаса. Он начал орать на нас, но хотя его губы шевелились, мы не слышали ни звука. Его голос тонул в громоподобном Pi-na! Лишь появивление в дверях двоих полицейских смогло навести порядок. После короткого предгрозового затишья, когда пыль слегка осела на пол и в наши глотки, он спросил тихим голосом: «Вы что, все сошли с ума?»

Двое полицейских стояли в дверях и слушали короткую речь директора, иногда кивая в знак одобрения, иногда качая головой в притворном шоке. Директор был худой, белобрысый, рано лысеющий мужчина, которого мы за глаза именовали Педик, хотя и знали, что у него есть жена и пятеро детей, а также роман с секретаршей. Прогрессивный учитель, он попытался объяснить нам, какую ребяческую глупость мы совершили. То была не проповедь о грехе и непристойности, то была речь о социальных последствиях грубости и отсутствия уважения к окружающим, о необходимости подчиняться разуму. Но сам он был в таком иррациональном состоянии духа, что подошел к окну и закрыл его в тщетной попытке удержать давно вылетевшее Слово внутри помещения. Фактически, директор так запутался, что, цитируя нас, однажды забыл подобрать пристойное выражение – и произнес Слово сам. Это вызвало у нас лишь легкое содрогание. Усталые и измученные, мы ощущали полное удовлетворение.

Позже мы слышали, что наш математик, чье отсутствие в классе стало известно директору благодаря столь драматическим обстоятельствам, был лишен недельного жалования. Но зачем было директору наказывать математика? Ему бы следовало наказать этот нервно хихикающий ужас, этих стыдливых маленьких ангелочков, которых так легко шокировать.

Мама не разделяла моего мнения о девочках. Когда бы я ни открывал ей свои невинные проблемы – например, рассказывал о девочке, которая пришла на свидание со своими подружками, а потом прошла мимо – она отвечала без малейшего беспокойства: «Все пройдет – это обычные трудности роста». Но я не собирался ждать, когда мои проблемы пройдут сами собой – мне требовалось избавиться от них.

Сенсацией Будапешта того времени был фильм Клода Отан-Лара Дьявол во плоти, который я посмотрел не меньше десятка раз. Это был роман юноши и изысканной и страстной зрелой женщины, и, наблюдая, как Мишлен Пресл уговаривает Жерара Филипа заняться с ней любовью, я сделал открытие: моя проблема в том, что мои подружки были слишком молоды. Мы мучились под грузом нашего совместного невежества. Наш учитель английского объяснял нам, что Ромео и Джульетта повествует о силе юношеской любви, торжествующей над смертью. Прочитав трагедию сам, я пришел к убеждению, что она повествует о силе юношеского невежества, торжествующего над любовью и жизнью. С какой стати двум неразумным детям убивать себя в тот самый момент, когда они наконец вместе, после стольких неприятностей и интриг?

И я по-прежнему думаю, что мальчикам и девочкам следует оставить друг друга в покое, если есть такая возможность. Сегодня девочки стали более податливы – даже слишком податливы – и именно они страдают чаще, чем мальчики. Но в любом случае созревание бывает кошмаром. Так стоит ли делиться им?

Пытаться заняться любовью с партнершей, столь же неопытной как и ты, представляется мне не более разумным, чем заходить в глубокую воду с человеком, который не умеет плавать как и ты. Даже если не утонете оба, опыт отвратительный.

Зачем ранить себя? Каждый раз, когда я вижу мужчину, с болезненной нерешительностью тянущегося к женщине – словно хочет извиниться за что-то, словно ожидает, что и она будет страдать его желанием, а не разделит его – я задумываюсь, неужели его постоянно унижали юные девицы.

И почему так многие мужчины думают о женщинах как о своих врагах? Слыша мужской смех, когда сказано что-то непристойное или вульгарное о женщинах, я чувствую, будто вернулся в тот классный бунт, когда мы пытались обрушить стены Буды величайшей непристойностью, какую могли придумать. Но женщины нисколько не виноваты в том бунте – он был вызван тем фактом, что юные девицы выходят из себя при странном для них зрелище вздымающегося флага мальчишки.

Все же я знал одну девочку, которая не так легко выходила из себя. В то время нам исполнилось по пятнадцать, но Джулика была выше меня и меньше смущалась. – Андраш, ты не должен делать скоропалительных выводов о людях, – часто предупреждала она. – Ты всегда слишком торопишься. – Прямая, уравновешенная брюнетка с косичками. Мы познакомились осенью, и я помню, как отправился к ней одним зимним днем, когда снежинки словно плавали в воздухе, а не падали на землю. Скорее всего, дело было вскоре после Рождества, потому что в их гостиной еще стояла украшенная елка. Ее родители куда-то ушли, и Джулика подала чай и ореховые пирожные и начала демонстрировать полученные подарки, в том числе шелковый пеньюар, подарок матери. После нескольких жарких поцелуев на диване я уговорил Джулику продемонстрировать наряд на себе. Я ожидал в гостиной, а она удалилась переодеваться. Мне показалось, что прошла целая вечность. Наконец Джулика появилась в своем розовом шелковом пеньюаре. Она была обнаженной под прозрачным материалом, но ткань окутывала тело от шеи до пяток, и это, должно быть, придавало ей уверенности. Она прошлась с изумительной грацией и продолжала крутиться, чтобы я мог насладиться игрой складок шелка. Наконец я увидел ее невероятно длинные стройные ноги до самого верха. Сначала ее тяжелые косы свисали вперед, но когда она отбросила их за спину, моему взору открылись прелестные грушевидные груди. Они округлялись книзу, и соски проступали сквозь шелк двумя темными точками. У нее был большой чувственный рот и забавный носик, которым она умела шевелить – это был знак поцеловать ее. Мы снова начали ласкать друг друга и вскоре оказались в спальне ее родителей, на широкой постели. Я помог избавиться от пеньюара и бросил его на пол. Джулика, как и я, была полна желания, хотя, возможно, побаивалась того, что вот-вот случится. Она легла поверх покрывала, соблазнительно раздвинув свои длинные ноги, и замерла в ожидании. Ее глаза нервно открывались и закрывались, на лице играла героическая улыбка, дрожь пробегала по телу.

– Джулика, ты боишься меня, – проговорил я, потерянный и взволнованный и, возможно, присматривающий достойные пути к отступлению. – Если не хочешь, чтобы я сделал это, то не буду. Я не хочу насиловать тебя.

– О, нет, не говори глупостей. Я просто слегка нервничаю, – настаивала она. Когда ее пальцы невзначай коснулись моего возбужденного пениса, она подложила руки под свою маленькую попку, отбросила голову назад и прошептала почти беззвучно: «Не обращай на меня внимания, действуй».

Я попытался войти в нее, но она была столь непроницаемой, что ничего не получилось. Мы снова начали целоваться, но осторожно и с большими перерывами – совсем не так, как это делали в гостиной или на темных ночных улицах. В каждый такой перерыв я пытался проложить путь внутрь, но не имея ни малейшего представления, как открыть замок женщины, и не получая никакой помощи кроме нервной готовности, проигрывал снова и снова. Хуже всего то, что через некоторое время Джулика абсолютно успокоилась. Она смотрела на меня слегка расширившимися глазами, но больше не боялась и не вздрагивала: она лежала на зеленом покрывале неподвижная и расслабленная – и слегка скучающая, полагаю. Примерно через полчаса я весь вспотел от тщетных усилий и стыда.

– Мне холодно, – проговорила Джулика, садясь. – Я, пожалуй, надену свою рубашку. – Я попытался оправдываться, но она остановила меня сестринским поцелуем. – Думаю, и ты тоже замерз. Попытаемся снова весной. – Мы полежали еще немного, лаская друг друга руками, и она ушла одеваться в свою комнату – попросив меня тем временем застелить постель. Напоследок она сделала в дверях небольшой пируэт. – «Хорошенькая рубашечка, правда?»

Я с готовностью соглашусь, что она вряд ли была без ума от меня. Но что она потом думала о себе? Я должен был позвонить ей на следующий день, но не позвонил, как не позвонил ни еще через день и никогда больше. Мне было стыдно смотреть ей в глаза.

Из всего этого следует, что юным девицам следует демонстрировать свои пеньюары взрослым мужчинам.

Далее