Во Славу Зрелых Женщин - Глава 1

О верности и дружелюбии

Все приходит к нам от других… существовать – значит принадлежать кому-то.

Жан-Поль Сартр

Я родился в набожной католической семье и в первые десять лет жизни провел немало времени среди добрых монахов-францисканцев. Мой отец, директор приходской школы, был искусным церковным органистом. У него, одаренного и активного молодого человека, хватало энергии и сил руководить также местным ополчением и участвовать в политике. Консерватор до мозга костей, поддерживавший авторитарный и проклерикальный режим адмирала Хорти, он оставался антифашистом, и, встревоженный приходом Гитлера к власти, использовал весь свой авторитет и влияние для запрета митингов Венгерской нацистской партии в нашем округе. В 1935, когда мне было всего два года, мой отец погиб от ножа юного нациста. Убийце не было восемнадцати, и его избрали на эту роль, потому что закон запрещал казнить несовершеннолетних. После похорон моя мать бежала от ужаса потери в ближайший большой город, первый венгерский город с тысячелетней историей. Не буду терзать читателя его названием. Она сняла просторную квартиру в бельэтаже в центре города, на узенькой улочке полной барочных церквей и модных магазинов, в нескольких минутах ходьбы от францисканского монастыря, куда я часто ходил, еще не учась в школе. Церковная служба моего отца, его безвременная гибель и тот факт, что в нашей семье выросло несколько священников, произвели наилучшее впечатление на святых отцов, и они всегда были рады видеть меня. Монахи учили меня читать и писать, беседовали о жизни святых и великих героев венгерской истории, рассказывали о далеких городах, где учились – о Риме, Париже, Вене – но, что главное, внимательно выслушали каждое мое слово. Так, вместо одного отца, меня воспитывал целый монашеский орден; святые отцы всегда находили для меня теплую понимающую улыбку. Я разгуливал по широким прохладным коридорам монастыря словно по собственному дому. Их замечательную компанию я помню не хуже своей мамы, хотя с ней, как уже сказано, мы жили вдвоем с моих двух лет. Она была тихой и нежной женщиной. Ей постоянно приходилось подбирать за мной разбросанные игрушки. С другими детьми я почти не играл и поэтому никогда не дрался; и в обществе монахов, и с мамой меня окружало теплое сияние любви и ощущение абсолютной свободы. Не думаю, что взрослые пытались контролировать или воспитывать меня; они лишь следили, как я росту, и постоянно молились за мои будущие успехи.

Кроме того, я прекрасно сознавал свою принадлежность к большому и величественному клану и полагал себя, с их попущения, источником радости и предметом гордости всей моей родни. Припоминаю один случай, когда мои дядья с женами и детьми приехали поздравить с днем рождения свою вдовствующую сестру. В тот вечер было много шума и суеты, и я категорически отказался отправляться в постель с остальными детьми, пока взрослые не спят и развлекаются. Им ничего не оставалось, как отправиться в детскую, чтобы составить мне компанию, пока мама укладывает меня в постель. Раздев, она шлепнула меня по попке, потом поцеловала ее и пообещала, что поцелуют и все остальные, если после этого я буду спать без всяких капризов. Мне было тогда года три или четыре – это одно из самых ранних моих воспоминаний – и я до сих пор помню, как лежал на животе и заглядывал через плечо, чтобы видеть очередь выстроившихся поцеловать мою попку.

Все это, безусловно, характеризует меня и как добросердечного и ласкового малыша, и как избалованную шельму. Полагая, что все до единого любят меня, я считал естественным любить и обожать каждого, кого видел или о ком слышал.

Все эти мои нежные чувства были в первую очередь направлены на святых и мучеников Церкви. Годам к семи или восьми у меня родилось романтическое намерение стать миссионером и, если повезет, великомучеником, несущим свой крест среди рисовых полей Китая. Особенно ярко вспоминаю один солнечный денек, когда, не испытывая желания учиться, я стоял у окна и наблюдал за нарядными дамами, прогуливающимися по улице под нашими окнами. И тогда я задумался: если стану священником и приму обет безбрачия, насколько трудно будет жить без общества этих очаровательных женщин, спешащих то к шляпнику, то к парикмахеру, чтобы сделаться еще неотразимее. Итак, моя решимость стать священником натолкнулась на препятствие – необходимость отказаться от женщин, пусть даже я еще не мог желать их. Немного позже, устыдившись собственных опасений, я спросил отца-исповедника, седого старичка, который и в свои шестьдесят выглядел несколько по-детски, насколько ему было трудно прожить без женщин. Он сурово взглянул на меня и сообщил лишь, что сомневается, стоит ли мне становиться священником. Я был ошеломлен принижением моей решительности – мне лишь хотелось знать цену будущей жертвы – и испугался, что он станет любить меня меньше. Но старик снова расцвел и произнес с улыбкой (у него всегда доставало слов ободрения), что есть много способов служить Господу.

Я нередко прислуживал на его мессах: ранняя пташка, он любил служить мессу в шесть утра, и случалось, что в огромном храме не было никого кроме нас двоих. В такие минуты непостижимое и могущественное присутствие Бога ощущалось особенно остро. Даже сейчас, став атеистом, я с огромным благоговением вспоминаю охватывавший меня восторг, вижу четыре свечи в прохладном мраморном безмолвии гулкого храма. Именно тогда я научился любить и ценить неуловимое ощущение таинства – женщины рождаются с ним, а мужчины, если повезет, могут его обрести.

Я погружаюсь в эти проблески воспоминаний частью оттого, что они столь приятны для меня, но частью и оттого, что убежден: многие мальчики тратят напрасно свои лучшие годы и разрушают характер из-за ошибочного суждения, будто нужно расти сорванцом, чтобы вырасти мужчиной. Они записываются в футбольные и хоккейные команды, чтобы выглядеть взрослыми, хотя пустая церковь или заброшенная сельская дорога помогли бы им намного лучше понять мир и самих себя. Да простят меня отцы-францисканцы, если скажу: я никогда бы не смог понимать и ценить женщин, не научи меня Церковь ощущать восторг и благоговение.

Возвращаясь к вопросу об обете безбрачия, внезапно обеспокоившему юного христианина, должен признать, что не одни лишь дамы за окном нашей квартиры виноваты в сей преждевременной тревоге. Находясь среди мужчин в монастыре, дома я нередко наслаждался обществом женщин. Моя мать устраивала еженедельные чайные посиделки для своих подруг, вдовушек и одиноких женщин ее возраста – тридцати-сорока лет. Помню, насколько странным и удивительным мне показалось сходство атмосферы в монастыре и на посиделках моей мамы. И отцы-францисканцы, и мамины подруги были веселы, счастливы и вполне довольны собственной жизнью. Я ощущал себя единственной ниточкой, связывающей эти два самодостаточных мира, и гордился тем, что был своим человеком и там, и здесь. Я не мог представить себе жизни без любого из этих миров и даже сейчас иногда думаю, что быть монахом-францисканцем с гаремом сорокалетних женщин – вот счастье жизни.

Со временем я стал с нетерпением ждать, когда придут мамины подруги, когда возьмут мою голову своими теплыми, мягкими руками и спросят, откуда у меня такие черные глазки. Это было головокружительное чувство – ощущать их прикосновения или прикасаться к ним. Я подражал смелости мучеников, бросаясь им навстречу и приветствуя поцелуями и объятиями. Большинство подруг были удивлены или смущены подобными выходками. – «Боже, Ержи, что у тебя за нервный ребенок!?» – говаривали они маме. Иные даже подозревали меня, особенно когда мои руки как бы случайно падали им на грудь – не знаю почему, это возбуждало больше, чем прикосновение к их плечам. Однако все подобные инциденты заканчивались смехом; не помню, чтобы они сердились на что-либо слишком долго. Я любил их всех, но с особым нетерпением ждал визитов сестры моего отца, тетушки Алисы, пышной большегрудой блондинки. Я обожал аромат ее фантастических духов и милое круглое личико. Она брала меня на руки, смотрела в глаза с притворным гневом и, как мне кажется, некоторым кокетством и выговаривала строгим и нежным голосом: «Ты охотишься за моей грудью, маленький дьявол!»

Да, лишь тетушка Алиса отдала должное моей выдающейся персоне. Сделавшись, в своем воображении, первым Римским папой-венгром и обретя мученический венец, я уже видел себя великим святым, временно задержавшимся в детстве. И хотя тетушка Алиса наградила меня новым титулом – Князя Тьмы -, в глубине души мы подумали об одном и том же.

Чтобы иногда освободить маму от моего общества, ее подруги брали меня на долгие прогулки или в кино. Но сенсацию произвела тетушка Алиса, пригласив меня на свидание. – «О, мой кавалер», – проговорила она с дрожью в голосе, – «не будешь ли ты столь любезен пригласить меня в театр?» Я прекрасно помню тот день, когда вышел с ней, наряженный в мою первую пару длинных брюк. Был солнечный субботний денек поздней весной или ранней осенью – незадолго до этого Соединенные Штаты вступили в войну, потому что мы смотрели Волшебник страны Оз. Я получил свой первый взрослый костюм несколько дней назад, и мне не терпелось показаться в нем тетушке Алисе: кто как не она могла по достоинству оценить его. Когда тетушка наконец появилась, напудренная и благоухающая духами, она настолько увлеклась разговором с моей мамой и объяснениями, почему задержалась, что не заметила моих новых брюк. Однако когда мы были готовы выходить, она издала протяжный стон и отступила назад, пожирая меня глазами. Я протянул ей руку, и она произнесла: «Сегодня у меня великолепнейший эскорт. Не правда ли, Ержи, он – копия своего отца». Мы направились к двери, держась за руки, счастливая пара, когда внезапно раздался голос моей матери:

– Андраш, ты не забыл сделать пи-пи?

Я покинул квартиру с тетушкой Алисой, дав себе клятву никогда в жизни не возвращаться назад. Даже умиротворяющие слова моей спутницы звучали раздражающе снисходительно, и пока мы спускались по лестнице, я мучительно размышлял, как восстановить прежнее равновесие наших отношений. И у самых парадных дверей я ущипнул ее за попку. Она сделала вид, что не заметила, но ее лицо залила краска. В этот момент я решил: как только вырасту, женюсь на тетушке Алисе, потому что лишь она понимает меня.

Я все же не собираюсь драматизировать мое детство, превращая его в историю кровосмесительной страсти к этой славной леди. Я был очень счастлив и с отцами-францисканцами, и на еженедельных посиделках моей матери, когда видел всех ее подруг вместе, следил за ними и слушал болтовню о модах, войне, родне, браках и чем-то для меня непонятном. Огромный безмолвный храм и наша гостиная, полная этих веселых, шумных женщин, запах их духов, блеск их глаз – вот сильнейшие и самые яркие образы моего детства.

Не знаю, как сложилась бы моя жизнь, не будь этих чайных посиделок у моей матери. Возможно, благодаря им я никогда не думал о женщинах как о врагах, как о территориях, которые нужно завоевать, но лишь как о друзьях и союзниках – и по этой причине они платят мне ответной дружбой. Я никогда не встречал тех дьяволиц в юбке, о которых вы наслышаны: должно быть, они слишком заняты теми мужчинами, которые видят в женщине крепость, и ту крепость надлежит взять штурмом, разорить и оставить в руинах.

Возвращаясь к вопросу дружелюбия ко всем – и к женщинам в особенности – я не могу не заключить, что мое безграничное счастье на еженедельных чайных посиделках у моей матери указывало на раннее и отчетливо заметное восхищение противоположным полом. Очевидно, это восхищение немало повлияло на мой будущий успех у женщин. И хотя эти мемуары будут, надеюсь, поучительны, должен признать, что они не помогут вам стать более притягательными для женщин, чем они для вас. Если в глубине души вы ненавидите их, если мечтаете унизить, если с наслаждением помыкаете ими, то и они отплатят вам той же монетой. Они будут любить и желать вас столь же сильно, как вы любите и желаете их – да восславим их щедрость.

Далее