Во Славу Зрелых Женщин - Глава 5

О смелости и поиске совета

Мой вождь ведет меня извне.

Аттила Йожеф

Случалось так, что я едва не сходил с ума, когда женщину прижимали ко мне в переполненном автобусе. Я пытался сконцентрироваться на моих уроках и заслужено обретал вид преданного учению студента, все мысли которого посвящены лишь Важным Вещам и похоти. У меня был приятель, тщедушный музыкальный гений в огромных очках; тогда ему тоже было пятнадцать, но он уже заканчивал дирижерское отделение Академии музыки. Пару недель назад я прочитал в газете о его триумфальном концерте в Милане. В те давние времена мы бывало мастурбировали вместе, без особенного удовольствия. Никогда не забуду, как однажды вечером у меня в комнате он прервал свои упражнения и с криком отчаяния отшвырнул в сторону дирижерскую палочку. – Дьявол, для этого мне нужна женщина!

И все это время я был знаком с женщиной, которая стала моей первой возлюбленной – знал ее, фактически, с того момента, когда вернулся из Австрии. В нашем просторном многоквартирном доме в стиле барокко жила пара средних лет по фамилии Хорват. Я познакомился с ними в лифте вскоре после нашего переезда. Оба они одобрили мой интерес к литературе и предложили брать у них книги; но поскольку господин Хорват большую часть времени был вне дома, я брал книги у его жены Майи. Она была экономистом по образованию, но не работала и после полудня обычно бывала дома. Она никогда не приглашала меня присесть, но, вручая выбранную мной книгу, всегда добавляла какую-либо дружескую ремарку. На меня производила огромное впечатление ее манера говорить о столетиях словно о людях.

– Сейчас плохой век, – однажды сказала она. – Тебе не следует читать этих современных романистов – они просто выдумщики. Стендаль, Бальзак, Толстой – они расскажут тебе, как чувствовали люди и что думали о мире.

С ее подачи я сделался горячим почитателем французских и русских романистов девятнадцатого века, а они дали мне знания о женщинах, которых предстояло встретить в жизни. От них я узнал, что женщину нередко привлекает неловкость и неопытность молодого человека. Итак, я пришел к мысли признаться госпоже Хорват в своем невежестве. Мне требовался совет о девушках и о том, как соблазнять их.

Одним субботним утром я налетел на Майю под высокими арками немного запущенного холла нашего многоквартирного дома. Солнечные лучи били сквозь открытую парадную дверь, освещая пыль на камнях и в воздухе. Она брала письма из почтового ящика.

– Ты быстро растешь, Андраш, – проговорила она, повернувшись. – Скоро перерастешь меня!

Она попросила меня встать рядом, и мы действительно оказались одного роста. Меня поразило, что госпожа Хорват ниже многих девочек-подростков, с которыми я встречался. И это заставило по-новому взглянуть на нее. Прежде я замечал не слишком много, потому что при встрече с ней немедленно ощущал спазмы в животе и впадал в то предобморочное состояние, которое всегда охватывало меня рядом с женщиной, даже непривлекательной незнакомкой в автобусе. Припоминаю, от моих глаз не укрылись ее изящные тонкие запястья и цвет любимого платья, желтый. Но сейчас я увидел Майю отчетливо, в ее обычном виде: миниатюрная темноволосая женщина сорока с небольшим лет с удивительно красивой фигурой. Она была худенькой и тонкокостной, но с широкими бедрами и большой грудью – огромной по сравнению с ее хрупким телом, но создающей приятную гармонию. Ее тело – Западный дуализм во плоти: с нежным лицом, светлыми губами и узкими плечами она казалась иллюзорным и воздушным созданием (возможно, из-за этого я так долго не видел в ней женщины), но внушительные груди и ягодицы открыто провозглашали ее земную чувственность.

Направляясь к лифту – тому древнему и романтическому сооружению с резным деревом и зеркалами, в котором позже мы едва не загрызали друг друга – она заметила с легким опасением: «Ты растешь слишком быстро. Смотри не пойди по рукам».

Мне предстояло раннее и, в чем нисколько не сомневался, бесцельное свидание. Я смотрел на Майю, пока двери лифта не закрылись, и впервые представлял ее голой. Интересно, любит ли она мужа? У них не было детей, хотя женаты они более десяти лет – и мне ли не знать из прочитанных романов, что десять лет брака делают с людьми.

После ужина я решил вернуть их книги, еще не прочитанные. Она была одна, несмотря на субботний вечер.

– У меня есть кофе, хочешь выпить со мной? – спросила она. – Я днем подумала, не слишком вежливо с нашей стороны ни разу не пригласить тебя присесть.

– Я не жалуюсь, – радостно запротестовал я.

Также впервые Майя обратила внимание на отсутствие мужа. – Беле пришлось вернуться в контору – они заставляют его работать день и ночь.

Она пригласила меня большую гостиную, которая всегда мне нравилась: книжные полки до потолка вдоль двух стен, лампы под абажурами, маленькие золоченые кресла и великое множество крошечных столиков. Гостиная была обставлена в современной манере, но сохраняла мягкие цвета и шарм древности. Когда мы устроились с кофейными чашками в крошечных креслах на противоположных концах длинного низкого стола, она спросила, как дела в школе. Я сказал, что в школе все прекрасно, но девочка, с которой встречаюсь, доводит меня до безумия своим хихиканьем. Не слишком рассчитывая на ответ, я исподтишка следил, как она разливает кофе: две верхние пуговки ее желтого бархатного халата были расстегнуты, но края держались вместе выше груди.

– Возможно, она хихикает, потому что нервничает из-за тебя. Когда была молоденькой, я тоже много хихикала.

– Вы слишком интеллигентны для этого, – настаивал я. – Вряд ли вы хихикали все время.

– Ну, наверное, не хихикала, когда целовалась.

Возможно, не прочти Анну Каренину, я не был бы ошеломлен тем фактом, что она рассказывает столь интимные подробности малознакомому ребенку, который пришел взять на время книги. Как бы то ни было, это маленькое признание вселило в меня большие надежды.

– Мои девочки хихикают, даже когда целуются, – соврал я, желая подчеркнуть, что в своих отношениях с женщинами я уже зашел столь далеко.

Но Майю, очевидно, больше интересовала проблема в целом. – Наверное, мальчикам живется труднее, чем девочкам, – уступила она. – Ведь именно мальчикам приходится выглядеть дураками.

– В тот-то и беда. Я не хочу быть дураком.

Она взглянула на меня отстраненным, но дружелюбным взглядом. Не материнским, но, возможно, взглядом интеллигентного и доброжелательного социального работника.

Я сделал глубокий вдох и бросился очертя голову. – Она не хочет заняться со мной любовью. – Слова должны были прозвучать небрежно, но мой голос дрогнул на середине этой короткой фразы.

– Такое случается и с взрослыми мужчинами. Тебе не стоит слишком расстраиваться из-за этого. – Похоже, разговор ее забавлял.

– Но у меня никогда не было любовницы, и мне от этого не легче, – решительно возразил я. – Проблема в том, что я плохо знаю женщин. Я не знаю, что сказать в подходящий момент. И хотел спросить вас. Вы – женщина, вы должны знать.

– Тебе следует поговорить с моим мужем. Возможно, он даст совет.

Я решил, что у ее мужа есть любовница, и ей это известно.

– Как, у него есть подружка?

По-видимому, разговор перестал ее забавлять, но интерес ко мне возрос (или так мне показалось), и Майя ответила задумчивой улыбкой. Из всей нашей беседы я наиболее живо помню ее лицо: меня потрясла его выразительность. Больше всего в то время меня раздражала безучастность лиц моих юных подружек. Как только они начинали нервничать, их лица становились непроницаемыми гладкими масками: не было ни одной черточки, ни одного намека о том, что они думают. Но лицо Майи с тончайшими морщинками ее сорока лет выражало каждый поворот мысли и чувства. И хотя ирония не была самым желанным для меня выражением ее лица, она помогала сохранять остатки душевного равновесия и не свалиться вместе с моим маленьким креслом.

– Посмотрим, – глубокомысленно проговорила она, – что я могу рассказать тебе о девочках. Вряд ли что-то полезное.

– Просто говорите, что думаете – почему девочки не хотят ложиться со мной в постель.

– Полагаю, ты слишком нервничаешь.

Некоторое время я молчал, прислушиваясь к стуку сердца, громкому как колокол.

– Но не думаю, что тебя ждут большие трудности. Ты хорошенький мальчик.

Эта успокоительная ремарка дала мне достаточно сил подняться. Я перешел на другой конец стола, налил себе кофе и присел на пол у ее ног. Сейчас на лице Майи было написано любопытство, несколько праздного свойства, но с теплой искрой в глазах. Я почувствовал, что она ждет от меня какого-то действия. Мне хотелось коснуться ее ноги, но рука потеряла способность двигаться. Словно мышцы вдруг потеряли контакт с нервными центрами – такое чувство, будто я надел конечности вместо одежды и они не принадлежат телу. Чтобы преодолеть свой глупый страх, я попытался вспомнить все те кровоточащие и мертвые тела, которые видел по дороге в Зальцбург. Я пытался думать о Хиросиме, о третьей мировой войне, убеждая себя, что по сравнению с мировыми катастрофами моя задача проста. В худшем случае, она скажет, «Оставь меня одну» или что-то в этом роде. Определенно, это будет лишь мелкое событие. Но я отважился лишь вскользь, словно невзначай, коснуться ее лодыжки и тут же выпрямился.

Я попросил две новые книги и пошел домой. В следующий раз, говорил я себе. Я, очевидно, понравился ей, иначе она бы вышвырнула меня вон.

И отправился спать, разбитый и подавленный.

На следующий день у меня было свидание с Аги, девочкой, с которой мы в то время украдкой целовались. Я повел ее в кино, где заявил, что влюбился в другую и нам не следует больше встречаться. Я выложил эту новость, пока шли начальные титры, надеясь, что Аги не будет спорить и тревожить соседей, и она не спорила. Позже она даже смеялась целлулоидным шуткам. Вот лишнее подтверждение, сколь мало я ей интересен. Мне стало стыдно за то, как упорно я гонялся за ней ради того, что она не могла дать. Но как только мы вышли из зала в фойе, она нервно защебетала.

– Я думала, ты влюблен в меня.

– Да, но ты сказала, что хочешь остаться девственницей.

– Я сказала, что хочу остаться девственницей до семнадцати лет.

– Это ложь! – запротестовал я. – Ничего подобного ты не говорила.

– Неужели?

Мы стояли в фойе рядом с рекламными плакатами. Аги обняла меня за талию – она никогда раньше не делала этого, всегда пытался я – и заговорила низким и томным голосом.

– Только до семнадцати. И мой день рождения в следующем месяце.

Я заметил тогда, и замечал позже, что как только ты готов порвать с девицей, она внезапно становится страстной, пусть даже до этого ничуть не интересовалась тобой.

– Ты хочешь сказать, что собираешься заняться со мной любовью в следующем месяце? – воинственно спросил я.

– Я этого не говорила. Разве можно планировать подобные вещи? – Румяная и круглолицая, она снова радостно щебетала.

– Тогда что ты рассказывала про день рождения? На что ты рассчитываешь, играя в эти дурацкие игры?

Я оставил ее прямо там, в фойе, и хотя кинотеатр был в центре города, в трех милях от нашего дома, на радостях прошагал весь путь пешком. Что может быть лучше, чем порвать роман с девицей, которая играет с тобой то в холодность, то в страсть лишь для того, чтобы ты вертелся при ней с улыбкой отчаяния, плененный и несчастный? Что лучше восхитительного ощущения, когда перерубаешь связывающий тебя канат разочарований и уходишь навсегда, свободный и независимый? Покажется странным, но то расставание с перекормленной и недоразвитой девицей дало мне глубочайший и бесценный эмоциональный опыт. Я ощущал свою свободу физически; я был силен и непобедим. Возможно, из-за того, что в меня вселила надежду красивая, серьезная и интеллигентная женщина – хотя тогда она была лишь дневной грезой – я чувствовал себя свободным не только от Аги, но и от всех бесцельных и безрадостных дурачеств, без которых до того не видел своей жизни. Шагая домой из кино тем воскресным днем – снова весна, и мне скоро шестнадцать – я чувствовал себя хозяином своей судьбы.

Два дня спустя, когда я возвращал книги, господин Хорват был дома, они сидели в гостиной, читали и слушали музыку. Я обменял книги, поблагодарил и ушел, кляня себя. На что бы я ни надеялся, все это плоды воображения.

Тем не менее, я начал появляться в их квартире с нарастающей частотой: фактически, вскоре стал бывать у них каждый второй день. К тому времени я уже не верил в Бога, но отчаянно молился, чтобы мужа Майи не было дома. Очевидно, мои молитвы были услышаны, и я заставал ее в одиночестве почти каждый раз в течение двух недель. Она больше нравилась мне в блузке и юбке, чем в своем желтом халате: костюм подчеркивал ее хрупкую, но пышную фигуру. Майя казалась мне самой чувственной женщиной в мире. Она всегда была дружелюбной, но отстраненной, и эта манера (замеченная позже у многих образованных женщин) бросала меня в штормовое море надежды и отчаяния. Кроме того, она одаривала меня теплой, но ироничной улыбкой – позже она поведала, что просто смотрела, сколько времени мне потребуется, чтобы подойти к ней – и эта улыбка нисколько не помогала развеять мои сомнения относительно ее чувств. Но огонек в ее глазах был моим маяком. Нет, он не приглашал приблизиться, он просто заставлял меня дрейфовать вдоль берегов ее тела. Каждый раз, когда видел обнаженную руку или треугольник кожи под открытым воротничком блузки (у нее была смуглая, словно постоянно загорелая кожа), я клялся себе – сейчас подойду и поцелую в плечо. Увы, я не предпринимал ничего более решительного, чем бесконечные просьбы совета о том, как соблазнить мою подружку, делая вид, будто по-прежнему гоняюсь за этой толстухой-недоростком. Конечно, все мои прежние подружки казались недоростками по сравнению с Майей. Мне казалось, ее мягкий музыкальный голос ласкает меня словно теплые пальцы, даже когда она говорила постыдные для меня вещи.

– Не пытайся изображать, будто ты читаешь книги так быстро, – сказала она однажды вечером. – Просто заходи каждый раз, когда хочешь поговорить.

Наконец в моей голове родился хитроумный план, как добиться Майи. Я дам ей знать, что не интересуюсь больше семнадцатилетними красотками, а потом брошу: «Подскажите мне, что сделать, чтобы заставить вас заняться со мной любовью». Согласно плану, я не буду смотреть на нее во время этой речи и отвернусь к окну, если дела пойдут слишком плохо. Как бы она ни прореагировала, я узнаю себе цену. Я недавно перечитал Красное и черное и был уверен, что сам Жюльен Сорель не смог бы изобрести более обезоруживающего аргумента. Направляясь в ее квартиру, я обычно поднимался по лестнице, а не лифтом, и останавливался на площадке со встроенным в стену зеркалом, куда непременно заглядывал и громко говорил своему отражению: «Подскажите мне, что сделать, чтобы заставить вас заняться со мной любовью». Я также отрепетировал слегка притворную улыбку, которую считал уместной в данных обстоятельствах. Сомнений в успехе не оставалось, тем не менее, я каждый раз проваливал свою прекрасно выученную роль. Вся уверенность испарялась, едва Майя открывала дверь и улыбалась мне.

После двух недель беспримерной трусости и слабости, исполненный презрением к себе, я решил нанести визит сразу после школы, в середине дня, когда господина Хорвата заведомо не будет дома. Настроенный высказаться в этот раз, я взобрался по лестнице (они жили двумя этажами выше нас), останавливаясь после каждой ступени, чтобы оттянуть момент истины. Мне уже виделся свой путь вниз – полный горечи и раскаяния в том, что не хватило духа сказать что-либо. И эти смехотворные похождения, думал я, продлятся вечно – до тех пор, пока я не надоем ей до смерти. А после этого у меня не будет возможности видеть ее. Взглянув в зеркало, я понял, что не готов произнести свою роль, как не был готов в прошлый раз и много раз прежде. Я развернулся и спустился в нашу квартиру.

Есть отрывок из Красного и черного, который очень подходит к состоянию моего духа тех дней. Речь идет о страхах юного Жюльена Сореля, пытавшегося добиться любви мадам де Реналь, которая наняла его учителем для своих детей. Жюльен решает узнать чувства мадам де Реналь, взяв ее за руку, когда они будут сидеть в саду – вечером, в темноте, где их никто не увидит. Вернувшись в нашу пустую квартиру (мама все еще была на работе), я схватил книгу и перечитал отрывок.

Часы на башне пробили без четверти десять, а он по-прежнему не решался действовать. Раздосадованный собственной трусостью, Жюльен сказал себе: «В тот момент, когда часы пробьют десять, я сделаю то, что обещал себе весь день, или поднимусь в свою комнату и выбью из себя мозги».

После долгих минут нерешительности и тревоги, когда Жюльен был почти вне себя, часы над его головой ударили десять. Он чувствовал, как каждый фатальный удар отдавался в его груди с силой взрыва.

Наконец, когда последний удар часов еще висел в воздухе, он потянулся и взял руку мадам де Реналь, которая моментально отдернулась. Жюльен, не ведая более, что творит, схватил ее снова. Хотя сам он дрожал от страсти, его поразила ледяная холодность руки. Он судорожно сжал ее. Мадам де Реналь сделала последнюю попытку освободиться, но в конце концов оставила свою руку в его.

Перечитав эти слова снова и снова, я бросил книгу на кровать, бросился из квартиры и лифтом поднялся вверх. Если не хватит духа на этот раз, решил я, пойду к Дунаю и утоплюсь. Я все же решил отложить самоубийство до темноты, потому что днем прохожие могут заметить меня и выловить из воды. Давя на звонок Хорватов, я не был вполне уверен, что смогу задать свой вопрос Майе, но знал точно, что убью себя этой же ночью, если не решусь.

Далее