Во Славу Зрелых Женщин - Глава 2

О войне и проституции

Каждый новорожденный – мессия; какая жалость, что из него вырастает обычный плут.

Имре Мадач

К десяти годам мне было позволено забыть, что я родился в год прихода Гитлера к власти. В истерзанной войной Европе наш городок казался столицей волшебной страны: крошечный, почти кукольный, но при этом древний и величественный, чем-то напоминающий старые кварталы Зальцбурга. И здесь я жил, счастливый принц в лучшем из всех возможных миров, окруженный многочисленной и заботливой родней: мать, тихая и задумчивая женщина, наблюдавшая за мной своими ясными глазами; тетушки, шумные, вполне земные, но элегантные подруги матери; монахи-францисканцы, мои добрые святые отцы. Я рос в оранжерее любви и впитывал эту любовь каждой клеткой тела. Однако, научившись любить весь мир, я должен был узнать его. Из беспечного мальчугана, грезящего стать священником и блаженным мучеником, я превратился в сводника и спекулянта. В конце войны – после двух кошмарных лет и до моего двенадцатилетия – я сделался мальчиком на побегушках у венгерских проституток в американском военном лагере близ Зальцбурга, австрийского городка, в остальных отношениях напоминающего мой собственный.

Моя трансформация началась летом 1943, когда волны войны докатились и до западной Венгрии. Наш тихий городок стал германским гарнизоном, и по ночам американские бомбардировщики начали творить новые груды щебня на фоне античных руин. Наша квартира была реквизирована для офицеров вермахта, и, как оказалось, вовремя: через пару недель дом получил прямое бомбовое попадание. Прячась от воздушных налетов, мы переехали дальше на запад, в дом родителей отца, в тихую деревушку вдали от дорог. Осенью мама отправила меня в кадетскую школу вблизи австрийской границы; по ее словам, там я буду защищен, накормлен, и выучу латынь.

Полковник, начальник школы, изложил ее дух одной фразой в своей приветственной речи перед кадетами-новобранцами: «Здесь вы навсегда запомните, что значит настоящая дисциплина!» Нас унижали с утра до ночи, в классах, на дворе, в спальнях. Каждый день с трех до четырех мы были обязаны гулять в парке, огромном и заросшем, окруженном высокими стенами. Нам было предписано, под страхом телесного наказания, маршировать быстрым шагом, не останавливаясь ни на секунду, и правила исполнялись неукоснительно: за этим следили поставленные над нами сержанты – прислонясь к деревьям. Сверх того, младшим кадетам надлежало подчиняться приказам старших кадетов, на что существовало особое предписание. Я попал в затруднительное положение в первый же день, когда проходивший мимо старший кадет начал орать на меня, требуя остановиться и встать смирно. Это был тощий рыжий парень с чубчиком, болезненный и тщедушный – фактически, он выглядел младше меня. У меня не было желания подчиняться ему, но еще меньше желания попадаться сержантам. Я пошел быстрым шагом, и ему пришлось бежать, чтобы догнать меня. Он поравнялся со мной, потный и запыхающийся. – Отдай честь! – потребовал рыжий парень тонким и дрожащим голосом. – Отдай честь! – Я отдал честь и пошел прочь, с трудом преодолевая отвращение. Не оставалось сомнений, меня забросило в стадо буйнопомешанных идиотов.

То был шок, от которого я не оправился до сих пор. Полтора года муштры в Венгерском королевском офицерском колледже практически превратили меня в анархиста. Я навек потерял уважение и доверие к старшим кадетам, генералам, партийным лидерам, миллионерам, президентам и их компаниям. Между прочим, такая жизненная позиция, похоже, восхищает большинство женщин – возможно потому, что они в меньшей степени ошеломлены совершенством установленного мужчинами мирового порядка.

Старшие кадеты были особенно озабочены тем, как мы заправляем постели.

– Твоя постель должна быть ровной и гладкой как зеркало! – вопил наш старший, разбрасывая мои одеяла и простыни по четырем углам спальни. – Тебе следует потренироваться!

Даже когда советские войска вошли в Венгрию и адмирал Хорти объявил: дальнейшее сопротивление бесполезно, большая часть венгерской армии, более миллиона человек, десятая часть населения, погибла, и венгерской армии больше не быть никогда – даже тогда наш старший не оставил своей одержимости нашими постелями. Когда он разбрасывал мою постель, я должен был заправить ее за три минуты; если уходило больше, как обычно случалось, он разбрасывал снова, и представление повторялось, пока ему не надоедало. Мы играли в эти постельные игры, пока русские дивизии не достигли предместий нашего городка. А затем полковник бежал со своим семейством и всеми пожитками на грузовиках, выделенных для эвакуации кадетов, большинство офицеров исчезло, и мы, ведомые майором, нашим учителем истории, отправились пешим маршем на запад через Австрию. С того момента я не видел постель несколько месяцев.

Около четырех сотен из нас влились в толпы беженцев, которые, скрываясь от войны, оставались в ее постоянно движущемся центре, между немецкой и русской армиями. Маршируя между линиями фронта по горам и долам Австрии, мы учились спать на ходу, переступать через искалеченные тела, мертвые или еще бьющиеся в агонии, и именно тогда я осознал, что крест символизирует не только искупительную жертву, не только прощение грехов, но и распятие. Одиннадцати с половиной лет отроду, я на всю жизнь получил урок безумной человеческой жестокости и хрупкости наших тел. Говорят, религиозное воспитание вживляет в человека чувство греховности секса, но после тех недель ужаса, голода и смертельной усталости я испытываю отвращение лишь к двум человеческим грехам – ненависти и насилию. Должно быть тогда я обрел терпимость к распутству: когда видишь столько трупов, легко потерять сдержанность в отношении живых тел.

Во время ночного марша через затемненную Вену я потерял остальных кадетов и с тех пор жил сам по себе, перебиваясь тем, что удавалось украсть на придорожных полях. Очевидно, другие беженцы занимались тем же, потому что крестьяне охраняли свои клочки картошки с автоматами, и я нередко получал ожоги, прежде чем пек свою картошку. К середине мая 1945, когда американский армейский джип подобрал меня на дороге, одинокого и полуживого от голода, я был готов на все.

Сказав, что стал сводником для американской армии до своего двенадцатилетия, я не имел в виду, что солдаты обращались со мной бесчувственно или не принимали в расчет мой возраст. В американской армии мне было определенно лучше, чем в кадетской школе. И если я занимался несвойственной возрасту работой, то лишь потому, что старался заработать себе на жизнь – и, возможно, разузнать побольше о сексе. Те два солдата на джипе подобрали меня, отвезли в лагерь и проследили, чтобы я был накормлен, вымыт, показан врачу и представлен командиру. Врачебный отчет о моем жалком физическом состоянии и явные следы пережитого кошмара тронули чувства офицера, и он разрешил оставить меня в лагере. Я получил койку в одной из длинных кирпичных казарм (построенных для Гитлерюгенд), обрезанную форму, армейский паек сигарет, жевательной резинки и презервативов, фляжку и, к моей великой радости, был приравнен к рядовым при получении обеда из пяти блюд. Первые несколько дней я большую часть времени бродил по казармам, стараясь подружиться с солдатами. Им было почти нечем заняться, только разглядывать картинки, бриться, чистить форму и оружие и учить приблудного мальца английским словам. «Hi», «OK», «kid» и «fucking» (в качестве универсального прилагательного) были первыми словами, которые я выучил, и примерно в этом порядке; но через пару недель я нахватал достаточно слов, чтобы обсуждать войну, Венгрию, США и оставшиеся дома семьи. Однажды вечером я подвернулся под руку, когда венгерская девица и солдат заспорили о цене, и предложил свои услуги переводчика и посредника. Пять пачек сигарет, банка сухого молока, двадцать четыре пачки жевательной резинки и маленькая банка тушенки были основными предметами обмена. Как оказалось, большинство женщин, по недосмотру военной полиции проникавших в лагерь ближе к ночи, были моими соотечественницами из ближайшего лагеря беженцев; итак, вскоре я стал активным переводчиком, посредником и сводником.

Занявшись этим рискованным делом, я мгновенно узнал, что большая часть морализаторства по поводу секса не имеет ровным счетом никаких корней в реальной жизни. Это было откровением, признаваемым даже теми ошеломленными, прежде респектабельными и иногда сохранившими снобизм дамами среднего класса, которых я приводил в армейские казармы из переполненного и обнищавшего лагеря беженцев. В конце войны, когда даже жители Австрии терпели крайнюю нужду буквально во всем, сотни тысяч беженцев едва ли могли выжить – и их положение было еще более жалким, поскольку большинство из них привыкло к комфортабельному буржуазному образу жизни. Честь и добродетель, столь важные для этих дам в их привычной обстановке, в лагере беженцев потеряли всякую ценность. Они расспрашивали меня – краснея, но иногда в присутствии своих безмолвных мужей и детей – не страдают ли солдаты венерическими заболеваниями и что могут предложить взамен.

С нежностью вспоминаю одну красивую и высокородную леди, которая экстравагантным образом возвеличила весь этот бизнес. Это была высокая темноволосая женщина с огромной дрожащей грудью и сухощавым лицом, излучающим гордость – лет сорока, полагаю. Ее муж, граф, был главой одной из старейших и достойнейших фамилий Венгрии. Его имя и воинское звание, пусть даже в разбитой армии адмирала Хорти, по-прежнему внушали достаточное почтение, чтобы гарантировать им отдельную дощатую лачугу в лагере беженцев. С ними была длинноволосая дочь лет восемнадцати, которая начинала хихикать каждый раз, когда я заходил в их хибару с моими не слишком частыми поручениями. Графиня S. соглашалась идти только к офицеру и только за двух- или трехкратную цену. Граф обычно отворачивался при виде меня. Он по-прежнему носил форменные черные брюки с широкими золотыми лампасами; но вместо кителя с шитыми золотом эполетами на нем был изношенный до дыр пуловер. В его присутствии меня охватывал суеверный страх, и вспоминались страницы о его семье из нашего учебника истории для элементарной школы, его фотографии в газетах – знаменитый генерал, осматривающий свои войска; эти газеты нас заставляли читать в кадетской школе. Он редко отвечал на мои приветствия, а его жена всегда воспринимала меня как неприятный сюрприз – словно не она лично просила информировать, нет ли заявок от хорошеньких чистых офицеров, которые к тому же не слишком требовательны.

– Снова этот мальчик! – восклицала она раздраженным и страдальческим голосом. Затем драматическим движением поворачивалась к мужу. – Мы и сегодня в абсолютной нужде? Ужель не вправе я послать этого аморального ребенка к черту, хотя бы единожды? Нам и впрямь без этого не жить? – Генерал, как правило, не отвечал, лишь безразлично пожимал плечами; но изредка огрызался: «Ты одна готовишь, тебе и знать, что нам нужно».

– Если бы ты со своими войсками перешел к русским, твоей жене не пришлось бы осквернять свое тело и брать на душу смертный грех, чтобы прокормить нас! – прокричала она однажды в состоянии внезапной истерики.

Хотя это лишь перевод (сам разговор шел по-венгерски), она действительно употребляла причудливые, почти нереальные обороты: «ужель не вправе я…», «осквернять свое тело», «аморальный ребенок» (последнее мне особенно нравилось). У нее был не только словарь, но и манеры добропорядочной и благородной леди, и я наполовину сочувствовал ей, догадываясь, через что пришлось пройти графине, прежде чем опуститься до «осквернения своего тела». Тем не менее, я не мог не заметить, что ее горе слегка преувеличено, особенно когда она стала повторять свои сцены с удивительной точностью хорошей актрисы. Ее ритуальный вызов мужу никогда не был принят, но их дочь проявляла удивительно страстное желание освободить мать и принести себя в жертву ради семьи. – Позволь мне, мамочка – ты выглядишь усталой, – говорила она. Но графиня не желала и слушать об этом.

– Я лучше умру от голода! – восклицала она. – Я лучше увижу тебя мертвой, чем торгующей собой! – И иногда добавляла с юмором отчаяния: «Меня, старуху, уже ничто не развратит. Не имеет значения, что я делаю».

Все мы безмолвно дожидались, пока графиня собиралась, накладывала косметику, затем вставала, в упор глядя на мужа или просто осматривая комнатку. – Молитесь за меня, пока не вернусь, – произносила она при выходе, и я следовал за ней, почти убежденный, что несчастная предпочла бы умереть, лишь бы избежать грядущей экзекуции.

Однако едва мы подходили к машине, она извлекала на свет бравую улыбку, а если дожидался один молодой капитан, то и смеялась, весело и вполне непринужденно, всю дорогу до американского лагеря. Но когда ее лицо внезапно становилось печальным и задумчивым, я чувствовал, что готов вспыхнуть на месте лишь от близости к ней. В такие моменты было видно, что у нее чрезвычайно чувственные губы. Я часто замечал такие перемены в настроении у женщин, которых сопровождал в казармы; они покидали свои семьи богинями добродетели, приносящими себя в жертву, но затем, несомненно, получали удовольствие от общения с американцами, которые нередко были и моложе, и красивее, чем их собственные мужья. Подозреваю, многие из них были счастливы думать о себе как о благородных, бескорыстных и готовых к самопожертвованию женах и матерях, хотя, фактически, брали долгожданный выходной от семейной скуки.

Я ни разу не присутствовал, когда они действительно были с солдатами в казарме, хотя и делал множество тщетных попыток остаться. В конце концов, я не получал платы за мои услуги и полагал, что и солдаты, и женщины обязаны дать мне шанс узнать из первых рук, чем они занимаются. Но, нимало не заботясь о том, сколь пагубное влияние оказывает на меня организация их встреч, они проводили черту, едва начинали заниматься любовью, и никогда не позволяли мне остаться и понаблюдать. Иногда я слишком перевозбуждался от зрелища подготовительных нежностей и начинал протестовать против явной несправедливости. – Как все устроить, так я не ребенок, а как вам трахаться, так ребенок! – Я требовал своей пайки и в этом. Мне постоянно приходилось переводить фразы типа: «Спроси, у нее широкая или тесная». Я заболевал от всех этих разговоров и ласк и был в состоянии постоянной эрекции.

Я редко упускал шанс проскользнуть в комнату офицера, когда он уходил с женщиной. В солдатских казармах всегда кто-нибудь был, но в офицерской квартире иногда удавалось обследовать сцену в неизменном состоянии. Мне виделись намеки в смятой постели, в полупустой бутылке спиртного, в следах губной помады на окурках – но больше всего в запахах, еще витающих в комнате. Однажды мне даже попались белые шелковые трусики, которые я жадно обнюхал. Запах был специфический, но приятный. Во мне родилась ни на чем не основанная уверенность, что запах происходит от женских штучек, и я прижал трусики к ноздрям и долго втягивал воздух сквозь них.

Помню лишь один случай, когда я действительно почувствовал, что стоит остаться ребенком чуть дольше. Один солдат подхватил венерическую болезнь, и ему сделали несколько уколов прямо в пенис. Остальные солдаты сидели в казарме и хохотали до упада, а он бродил между рядами коек, согнувшись от боли и зажав руки между ног. Из его глаз лились слезы, и он кричал в полный голос: «Не буду больше крутить ни с кем кроме жены! Это последняя шлюха, с которой я крутил в жизни!»

Прошло несколько дней, прежде чем я снова начал размышлять, как бы организовать любовь с одной из дам, которых обслуживал.

Мои мысли концентрировались на графине S. Хотя эта леди и называла меня «аморальным ребенком», я не мог не чувствовать, что она относится ко мне лучше, чем к одному из лейтенантов – жирному южанину со вставными зубами – которого навещала время от времени. Не надеясь конкурировать с молодым красивым капитаном, я решил, что смогу добиться ее после ночи с тем лейтенантом. Однажды утром, заметив, что лейтенант уехал, я вертелся вокруг его квартиры, пока графиня не встала. Услышав шум воды в душе, я скользнул внутрь. Потом, оставшись незамеченным, украдкой приоткрыл дверь ванной и увидел ее под душем – умереть на месте – голой. Я насмотрелся на огромное множество картинок на стенах казарм, но голую женщину во плоти видел впервые. Это было не просто иное, это было чудо.

По-прежнему незамеченный, я захватил ее врасплох на выходе из душа, мгновенно поцеловал в грудь и прижался к мокрому, теплому телу. Это прикосновение наполнило меня сладкой истомой и, как бы ни хотелось рассмотреть женщину, заставило закрыть глаза. Она не могла не заметить, какое неизгладимое впечатление произвело на меня ее тело, и, возможно из-за этого, подождала несколько секунд, прежде чем с отвращением оттолкнуть меня. – Пошел вон, – прошипела графиня, прикрывая соски ладонями. – Отвернись!

Я отвернулся и предложил десять банок сухого молока, пять коробок яичного порошка и сколько угодно тушенки, если только она позволит лечь с собой. Но она пригрозила позвать на помощь, если я сей же момент не исчезну. Стоя спиной к даме и воображая, как она одевается, как прикрывает себя, я почувствовал такие болезненные спазмы, что невольно сел на кровать лейтенанта. Одевшись, графиня присела сзади и резким движением повернула меня лицом к себе. Она выглядела подавленной.

– Сколько тебе лет?

– Я уже вырос.

Я собирался предложить ей взглянуть на себя, но в этом не было нужды. Еще раз взглянув на меня, она в отчаянии покачала головой. – Боже, что делает война со всеми нами!

На мгновение мне показалось, что она говорит то, что думает.

– Тебя растлевают и разрушают здесь. Тебе нужно домой к маме.

Думаю, она была подавлена и моей деградацией, и своей собственной, падением, которое довело до такой точки, когда маленький мальчик позволяет себе делать ей пассы.

– Лейтенант уехал в город и вернется не скоро. А у меня связи на кухне получше, чем у него. Повара меня любят. Я могу достать вам все, что пожелаете.

– Ты не должен думать о любви как о чем-то продажном. И должен подождать, пока не подрастешь. Пока не женишься. Твоя будущая жена хранит себя в чистоте, и ты должен.

Сидя на лейтенантской постели и слыша голоса солдат за окном, она сама, должно быть, почувствовала неуместность своего утверждения. Мы просто сидели рядом, и она расспрашивала меня о семье и родных и дожидалась, когда вернется офицер и заплатит за услуги.

– Итак, вы прошли пешком весь путь до Зальцбурга, – говорила она удивленным голосом, словно пытаясь понять, что я за ребенок. – Тебе пришлось расти быстро. – В ее голосе слышалось сочувствие. Видимо, графиня проверяла свои чувства и размышляла о возможности каких-либо отношений между нами. Она отвернулась, но я успел заметить в ее глазах отблеск удивления и смирения. Даже работая проституткой, она не могла не отчаяться, рассматривая предложение двенадцатилетнего мальчика. По крайней мере, так я интерпретировал ее реакцию. Но при всей уверенности, что понимаю ее, я не мог придумать ни слов, ни действий, чтобы достичь цели. Я был не готов. Я чувствовал себя словно в школе, когда учитель вызывает к доске, а столица Чили вылетела из головы. Мне стало страшно. Мне хотелось сбежать.

Но именно в этот момент она мягко повалила меня на постель и расстегнула ширинку. Затем начала лениво играть со мной мягкими пальцами, по-прежнему сидя рядом и с легким любопытством разглядывая мое лицо. Потом ее губы внезапно приоткрылись, она наклонилась и взяла меня в рот.

Я мгновенно сделался невесом и ощутил, что никогда в жизни не захочу шевельнуться. Внимательный взгляд ее серьезных глаз лишал меня сознания, а позже доносился ее голос, снова называвший меня аморальным ребенком. Наконец графиня встряхнула меня за плечи и приказала убираться: не хватало еще, чтобы лейтенант вернулся и нашел меня здесь. Когда я уходил из комнаты, она просила меня молить Бога о спасении моей души.

Вероятно, я бы надоел ей, начни поджидать у дверей душа во всех офицерских квартирах, которые она посещала. На удивление, я больше не пытался. Ее импульсивный поступок не только избавил меня от страданий на лейтенантской постели, но и излечил от попыток застать женщину врасплох. Я чувствовал себя забравшимся в дом вором – а хозяин, на удивление, отпустил меня с подарками.

Далее