Во Славу Зрелых Женщин - Глава 3

О гордыне и тринадцатилетии

О, нет, благодарю!

Эдмон Ростан

Еще в кадетской школе я немало наслушался об опасности секса. Во время массовой мастурбации после отбоя, когда гасили свет в общей спальне, мы любили пугать друг друга историями о мальчиках, которые становились слабоумными, потому что играли с собой или вступали в половую связь с девочками. Вспоминаю страшную историю о мальчике, который свихнулся от одной мысли о женщинах. Ко времени жизни в американском лагере все религиозные страхи развеялись, но осталось суеверие, будто у мальчиков с очень сильным сексуальным влечением все остальные способности подавляются. В этом отношении я боялся за себя.

Оглядываясь назад, я обнаруживаю, что все мои аппетиты обострились в равной мере. Во-первых, меня охватило немыслимое чревоугодие, едва не обжорство. Слишком долго пришлось голодать, прежде чем американцы подобрали меня, и в лагере я проводил за едой многие часы. Столовая была огромной, заднюю стену занимали ряды раздатчиков, которые наполняли наши миски – от шести до восьми в каждую кормежку – из своих котлов. Круглые золотистые блинчики с маслом и сиропом, кукурузные лепешки, мороженое и яблочный пирог были моими фаворитами. Во-вторых, у меня развилась ненасытная жажда денег. Весь первый месяц в лагере я с нескрываемым недоверием наблюдал, как повара выливали в помои жир, остающийся после жарки гамбургеров и бифштексов. За день выбрасывали двадцать или тридцать галлонов – бочки жидкого золота в голодающей Европе. Американцы – славные ребята, но – явные безумцы. Потерпев неудачу с графиней, я на следующий же день решил стать бизнесменом и ухватился за идею попросить шеф-повара не выливать жир, а отдавать его мне. Поначалу тот не пожелал утруждаться, но когда узнал, что я хочу продавать эти отбросы, согласился. С этого дня я полюбил поездки с солдатами в Зальцбург: им требовался переводчик, чтобы сторговаться с девицами, а мне – транспорт, чтобы доставить жир в пятигаллонных канистрах из-под сухого молока. Я продавал сей бесценный продукт в зальцбургские рестораны и требовал оплаты американскими деньгами. Иногда не весь жир расходился; в такие дни я раздавал его беженцам, за что срывал овации, достойные Римского Папы-венгра. Со временем шеф-повар (который никогда не требовал свою долю) проникся духом предприятия и отдавал мне все пятигаллонные канистры и бочонки с мясом, яичным порошком, фруктами или соком, которые были открыты и могли испортиться. Собрать все эти богатства на кухне занимало двадцать минут в день, доставить в Зальцбург и вернуться – еще пару часов. Таким образом, за два с половиной часа в день я зарабатывал пять сотен долларов в неделю. Через некоторое время слухи о моих предпринимательских талантах дошли до полковника Уитмора, командира лагеря, он заинтересовался мной и нередко приглашал побеседовать. Нечасто мне приходилось встречаться с таким милым и интеллигентным человеком. Невысокий и тщедушный, с бледным лицом и подергивающимся глазом, он, по рассказам солдат, побывал во многих боях на Тихом океане и это назначение в Европу получил в качестве отпуска. Полковник не пил и не играл в покер; его основным развлечением было чтение. По-видимому, он знал греческую литературу и мифологию не хуже отцов-францисканцев и любил побеседовать о пьесах Эсхила и Софокла. Он владел несколькими отелями в Чикаго и окрестностях, и ему не терпелось вернуться домой и привести дела в порядок, хотя бизнес, по его словам, надоел ему не меньше армии. Я рассказывал полковнику о своих выгодных сделках с рестораторами, что неизменно забавляло его, и он заставил меня подсчитывать ежедневный заработок. Узнав, что я проигрываю сотни долларов в покер, он стал забирать мои доходы на хранение. Он скучал по своим оставшимся в Штатах двум дочерям, и мое присутствие его развлекало. Я болтал обо всем, что приходило в голову, но когда заговорил о том, что вытворяют солдаты в казармах, полковник резко оборвал: «Придержи язык! Не становись стукачом. Я не желаю знать об этом». Он часто брал меня в свои поездки, и однажды я оказался с ним на подлежащем ликвидации складе германской армии. Склад был набит летними шортами, приготовленными для африканской армии Роммеля и затем забытыми. Их было, по описи, два миллиона, и я попросил командира отдать их мне. Полковник не слишком высоко оценивал шансы продать два миллиона пар летних шортов, но обещал отдать и даже организовать транспорт, если найду покупателя. Я немедленно отправился на джипе в Зальцбург с намерением поговорить с хозяйкой известного мне магазина. Она предложила тысячу долларов за всю партию, но я выторговал тысячу восемьсот. К сожалению, когда товар был доставлен и деньги получены, водитель грузовика предложил сыграть в покер, и я потерял тысячу четыреста долларов, прежде чем решил бросить эту игру раз и навсегда.

Стремясь к самосовершенствованию, я нашел в Зальцбурге учителя музыки, который давал мне уроки пианино два раза в неделю, за полфунта масла в час. Я изучал немецкий и пытался улучшить мой английский. Отбросив амбиции стать великомучеником, я решил обессмертить свое имя: начал писать длинную стихотворную пьесу о бренности бытия, рассчитывая, что она станет и шедевром, и бестселлером. Но с наибольшим упорством я твердил латынь. У меня было странное убеждение, будто без знания латыни невозможен успех в жизни.

И все это время я оставался девственным сводником. Было несколько миловидных и дружелюбных шлюшек, которые, как казалось, обожали меня, но я не знал, как подступиться к ним. Я умолял их взором, надеясь, что хоть одной придет в голову предложить мне. Бесполезно. И хотя неудовлетворенное желание заняться любовью часто доводило до тяжелых судорог, печальные последствия откровенных деловых соглашений начали пугать меня. Я заметил, что солдаты, подцеплявшие – даже не взглянув – первых попавшихся девиц, выглядели потом злыми и мрачными. Моя дорогая графиня, хотя и цвела от восторга, прощаясь с молодым капитаном, от других офицеров выходила унылой и блеклой. Какие бы определения ни искать сексу, это, очевидно, командная игра, и я начал подозревать, что незнакомые люди, силой обстоятельств брошенные друг на друга, редко оказываются хорошей командой.

И преподала мне этот урок женщина, которую называли фрейлейн Моцарт. Она появилась в наших казармах солнечным весенним днем сразу после ленча, когда большинство солдат отправились на прогулку. В казарме нас осталось только трое, двое рядовых и я; один из них растянулся на койке, листая журнал Лайф, второй брился, испытывая многие трудности. Он поставил зеркальце на подоконник у своей койки, и солнце постоянно било ему в глаза. Я сидел на своей койке, скрестив ноги, и зубрил латинские глаголы. Внезапно дверь распахнулась, и наш комедиант-самоучка из Бруклина радостно возгласил с порога: «Приветствуйте, мальчики – фрейлейн Моцарт!»

Казарма была длинной и узкой, два ряда по двадцать четыре койки с каждой стороны и проход в шесть футов между ними. Моя койка стояла в дальнем конце казармы, и при появлении новых лиц я скользнул под койку, никем не замеченный. Я сидел на полу за койкой у дальней стены – лишь макушка выглядывала – и надеялся, что остальные забыли обо мне, и предвкушал наконец увидеть. Фрейлейн Моцарт была крупной светловолосой австриячкой. Массивной, молочной, флегматичной. На ней была широкая плиссированная юбка в цветочек и черная безрукавная блузка. Она прошла так, словно в помещении никого не было; и действительно, те двое солдат у двери никак не приветствовали и даже словно не заметили ее появления, несмотря на все усилия сопровождающего. Наш комедиант-самоучка был коротышкой с густыми темными бровями и коротким ежиком волос. Он вертел бедрами и потирал руки, повторяя свой победный клич: «Каково, мальчики – фрейлейн Моцарт!» Его руки рисовали круги в воздухе, чтобы подчеркнуть ее обводы. Но друзья не проявили внимания: читатель Лайф даже не взглянул, а второй лишь на секунду отвернул намыленную щеку от зеркала и вернулся к своему занятию, щурясь от солнца.

– Лакомый кусочек! – настаивал Бруклин, демонстративно медленно расстегивая брюки.

Фрейлейн Моцарт в сомнении остановилась. Я подумал, что она находит присутствие других и поведение своего сопровождающего унизительным. Но потом заговорила, демонстрируя ошибочность моих предположений.

– Где твоя койка? – бесцеремонно спросила она.

Бруклин указал: его место было в середине казармы, в десятке коек от меня. Непринужденно, словно больше никого не было, фрейлейн Моцарт начала раздеваться, бросая блузку и лифчик на соседнюю койку. Бруклин перестал кривляться и потирать руки и просто уставился на нее. Потом она сняла юбку, развязала ленточку и начала расчесывать пальцами свои длинные светлые волосы. Она стояла голая, в одних трусиках, и я мог видеть лишь ее широкую белую спину и мощные ягодицы. Я отчаянно пытался нарисовать себе, что видит Бруклин спереди, сидя перед ней на соседней койке, сейчас примолкший и слегка притопывающий ногой. Другие солдаты по-прежнему не замечали ее, и это было для меня абсолютно непонятно.

– Если кто интересуется, парни, я беру два фунта, десять долларов или четыре сотни сигарет.

Должно быть, она посещала соседний британский лагерь и совершенно не нуждалась в переводе. Солдаты не потрудились отвечать. Но в тот момент, когда она бросила свои трусики в лицо своему партнеру, читатель Лайф приподнял голову и спросил: «Где малыш?»

Я нырнул под койку и затаил дыхание, но тут же услышал спокойный и безразличный голос фрейлейн Моцарт: «Какой-то малыш сидит в дальнем углу».

А она стояла спиной ко мне все это время.

Мужчины покатывались со смеху, пока я брел к двери. Потом поджидал ее за дверью казармы, пиная камушки и проклиная весь свет. Сейчас или никогда, я сыт по горло. Фрейлейн Моцарт появилась через двадцать минут. Шагнув к ней, я понял, что едва достаю ей до груди, так что быстро отступил назад. Я предложил ей тысячу сигарет. Она бесстрастно посмотрела на меня, и я подумал, что она не поняла.

– Я дам вам тысячу сигарет.

– За что? – переспросила она, слегка озадаченная.

Я решил апеллировать к ней на ее родном наречии. «Fräulein, ich möchte mit Ihnen schlafen, wenn ich bitten darf»¹.

– Конечно, – ответила она без видимой реакции. – Но я беру только четыре сотни сигарет.

Я остался доволен тем, что она не захотела брать лишнего, пусть даже пять коробок были предложены добровольно. И это вселяло надежду, что мы сможем сторговаться. Надежда переросла в уверенность, когда она сама предложила место: рощица между лагерем и ближайшей деревней. Очевидно, Бруклин отказался везти ее обратно в Зальцбург, и ей придется добираться до деревни, а там ловить автобус до города. Я вернулся в казарму взять сигареты и одеяло, шагая медленно и непринужденно, потому что не хотел лишних вопросов от солдат. Бруклин лежал на койке голый, курил и читал комиксы. Потребовались три минуты, чтобы собрать вещи, и я выскочил из казармы весь в поту, воображая, что другой солдат подобрал ее тем временем – или она сама передумала и ушла. В конце концов, она мне даже не улыбнулась. Но счастье было на моей стороне: она ждала.

Мы вышли из лагеря через дыру в проволочном заборе. Мир и порядок восстановлены, казармы ограждены от проституток; и хотя сейчас их в лагере не меньше чем прежде, им нет нужды проходить через ворота.

Это был один из первых ясных и теплых дней в году: солнце слепило, и земля, темная и влажная от тающих снегов, издавала ароматы весны. Деревушка Нидеральм была в полутора милях, и нам не потребовалось много времени добраться до рощи. Мы шли по узкой посыпанной галькой проселочной дороге. На фрейлейн Моцарт были удобные туфли без каблука, она шла длинными легкими шагами, и мне приходилось бежать вприпрыжку, чтобы поспевать за ней. Она не произнесла ни слова и даже не взглянула в мою сторону – словно гуляла одна, хотя потом слегка притормозила. Я подумывал положить руку на ее голое белое плечо, но, поскольку для этого пришлось бы тянуться вверх, отбросил эту затею. Мне захотелось рассмотреть, колеблются ли ее груди на ходу, но на ней был такой тугой лифчик, что бюст оставался непоколебим, как и ее лицо. Тем не менее, груди были большими и круглыми. Мне захотелось показать, как много все это значит для меня.

– Du bist die erste Frau in meinem Leber².

– Ach so³, – ответила она.

После этой содержательной беседы мы маршировали молча. Одеяло становилось все тяжелее, и я представлял, как расстелю его на земле. Меня грела уверенность, что на мягком одеяле она станет добрее.

Когда мы дошли до рощи – одного из тех лесов вокруг Зальцбурга, которые выглядят как ухоженный городской парк – я побежал вперед и нашел небольшое укромное место за камнем. Я сбросил одеяло и, гордый тем, что нашел такой романтичный уединенный уголок, благородным жестом предложил ей располагаться. Фрейлейн Моцарт села на одеяло, распахнула свою юбку (она распалась на две половинки) и легла на спину. Лежать было неудобно, и она с ворчанием изогнула свое тело. Я присел рядом и попытался рассмотреть ее через застегнутую блузку и плотный лифчик, затем изучил ее голый живот и тень на трусиках, где волосы пробивались через тонкий белый шелк. Я положил руку на ее холодное твердое бедро, и нашел его изумительным. Глубоко вдыхая запахи сосны и влажной земли, я воображал: какой бы невпечатлительной ни была эта женщина, как бы часто ни была с мужчинами, она не может не разделить моего возбуждения. Охваченный чувствами, я зарылся лицом в подол ее юбки и оставался неподвижен довольно долго, потому что она проговорила, поторапливайся. Наконец-то в ее голосе появилось некоторое чувство – нетерпеливое желание поскорее отделаться.

– Mach’ schnell!⁴

Я был оскорблен до глубины души.

Не говоря ни слова, я поднялся и начал вытаскивать одеяло из-под нее. Никакие радости рая не заставили бы меня прикоснуться к ней.

– Was willst du?⁵ – спросила она с ноткой раздражения.

Я сказал, что передумал.

– Окей.

Мы прошли вместе до края рощи, где я вручил ей коробки с сигаретами. Она повернула к деревне, а я побрел в лагерь, неся свое одеяло.

1 Фрейлейн, я хотел бы спать с вами, пожалуйста.

2 Ты – первая женщина в моей жизни

3 Вот как

4 Пошевеливайся

5 Что ты хочешь?

Далее