Во Славу Зрелых Женщин - Глава 10

О переутомлении

Свобода есть осознанная необходимость

Фридрих Энгельс

Мой роман с Жужей не пережил зимы. Ее муж не видел в ней женщину, но был ревнив, и нам редко удавалось встретиться. Хотя она могла бы приходить ко мне после полудня, пока моя мать на работе, а ее дети в школе, нам приходилось встречаться у нее; муж проверял жену днем по телефону. Она всегда устраивала наши встречи в бывшей комнате для горничной с входом из кухни. Я был рад, что не рассмотрел помещение в темноте той первой ночи вдвоем. С высокими, но давяще близкими белеными стенами, дощатым полом, маленьким оконцем под потолком, эта клетушка служила архитектурным напоминанием доли прислуги в предвоенной Венгрии. Ее не переоборудовали в гостевую комнату. Ни занавесок, ни ковров, единственное украшение – вульгарный пейзаж маслом, тот тип зеленой мазни, которой коробейники торгуют вразнос. Не было даже места для стула; всю обстановку составляли комод и узкая койка. Поскольку во время наших встреч никого в квартире не было, меня удивляло, почему мы занимаемся любовью в таком невдохновляющем месте.

– Ты определенно не хочешь, чтобы твои гости задерживались, – заметил я однажды.

– Здесь проще навести порядок после тебя, – последовал ответ.

По крайней мере, она могла бы сказать, «после нас».

Некоторое время ничто не тревожило нас в минуты блаженства. Возможно, у Жужи и был лишний жир на теле, но этот жир сгорал. Я мог искренне убеждать ее, что у нее нет резона чувствовать себя хуже любой другой женщины. Но это была не вся правда. Ее муж, выдающийся инженер-строитель, похоже, проделал большую и тщательно спланированную работу по разрушению ее самоуважения, и короткие рандеву с девятнадцатилетним мальчишкой вряд могли восстановить его. Грация и огонь Жужи были обязаны необычности момента. В обычных обстоятельствах она всегда выглядела бледной и расстроенной, словно минуту назад опоздала на поезд. Она пылала страстью лишь до своего оргазма – и немедленно превращалась в несчастную старую деву. – Если не потороплюсь, ты меня обгонишь, – часто жаловалась она, все еще трепеща. Возможно, для уверенности в себе ей требовалось третировать других, возможно, из страха потерять меня, но при расставании она всегда проявляла враждебность. – Не вздумай болтать обо мне своим друзьям! Ты выглядишь лохматым – почему бы тебе не постричься? – Все это начинало раздражать меня.

– Я не хочу нести ответственность за эмоциональное равновесие мальчика, – сказала она во время нашей последней встречи в ее голой клетушке. Она выглядела превосходно, поскольку смогла вернуться в свое бархатное темно-синее платье, которое оттеняло бледную кожу и поблескивало на фоне белых стен. – Я не хочу, чтобы ты попадал в зависимость от меня, – продолжила она, уже не в первый раз. – Тебе нужно завести другую подружку кроме меня.

– Уже завел, – честно заявил я, воспользовавшись возможностью сообщить новость.

Той зимой я завел новых друзей. Студенты Колледжа искусства театра и кино прослушивали свой курс марксизма-ленинизма вместе с нами в Университете Будапешта, и мы заводили разговоры во время нудных лекций. Юные актеры и режиссеры находили нас слишком важными и надутыми, но были дружелюбны и часто приглашали на свои вечеринки. Так я познакомился с одним из их преподавателей, Имре Вадашем, крепышом-оператором, который ел сырое мясо. На вид румяный крестьянский парень из Пужты, он говорил на изысканном французском и на языке всех женщин. Девизом Имре было: «Нет ничего проще, чем жить быстро». Мы сделались добрыми друзьями. Под настроение, он любил рассказать о своих похождениях, и одно из них показалось мне особенно поучительным.

Несколько месяцев назад его отправили снимать сельскую свадьбу для кинохроники. На этой свадьбе он увидел хорошенькую девушку, которая сразу понравилась ему и которая бросала на него томные взгляды. После съемок Имре танцевал с ней, но на большее решиться не мог, потому что уезжал на следующее утро. Она работала учительницей в местной младшей школе, и любое поспешное или прямое предложение было немыслимо. Она могла устроить сцену, а Имре хотел покинуть эту Богом забытую, но богобоязненную деревушку целым и невредимым. – Деваться было некуда, – продолжал он разочарованно. – Но у меня появилась идея. Свадебные столы были расставлены вдоль стен, и каждый стол украшал огромный букет роз – подарок новобрачным. Почему бы не сделать предложение с цветами, спросил я себя. Это банально, но может сработать. Даже если девушка будет шокирована моим предложением, огромный букет отвлечет ее и не даст протестовать слишком громко. Итак, я остановился посреди танца – чтобы смутить ее – и подошел к одному из столов. Взял розы из вазы и вернулся назад. Я вручил цветы ей – с них еще стекала вода, и шипы кололи руки – и сказал: Я подарю тебе эти прекрасные розы, если ты позволишь провести с тобой ночь.

– Что случилось?

– Она согласилась. Покраснев, конечно. Парень, скажу тебе, розы стоили того.

Эта история произвела на меня огромное впечатление, и я решил последовать примеру Имре при первом удобном случае, как только цветы окажутся в пределах досягаемости. Неделю спустя я оказался в кофейне «Тюльпан» поздно вечером. Там моему взору явилась очаровательная одинокая блондинка, которая, по слухам, недавно рассталась со своим любовником. Время от времени я встречал Боби, ибо так ее звали друзья, у бассейна в банях Лукача, где столь безрассудно влюбился в Илону. В свои тридцать четыре Боби была чертовски хороша, особенно в голубом бикини; у нее были такие поразительные груди и такие юркие ягодицы, что я часто мечтал оторвать их и унести домой. Ее всегда сопровождал какой-то живчик, который тащился в нескольких шагах позади. Сама Боби передвигалась быстрее большинства людей. Однажды мы были представлены друг другу на какой-то вечеринке, и иногда при встречах она подбрасывала мне вопросик-другой. Вторая скрипка в Будапештском симфоническом оркестре, чувственная, но независимая женщина, она быстро расправлялась с мужчинами, если те не отвечали ее ожиданиям. Несколько дней назад она выбросила скульптора, с которым прожила долго, и сейчас была – если моя информация не устарела – свободна. Так или иначе, она в кофейне одна, на соседнем стуле скрипка в футляре. Должно быть, концерт окончен, и время выпить последнюю чашечку кофе.

Я приветствовал Боби почтительным поклоном, и она позволила присесть рядом. Несмотря на стремительную походку, она не отличалась живостью характера – от нее исходило чувство собственного достоинства, особенно когда садилась. Я бы пошел в тюрьму и в застенки госбезопасности ради одной ночи с ней, но сейчас не испытывал тревоги. Поползав в течение двух лет вокруг Илоны, без малейшего успеха, а затем соблазнив Жужу за единственный вечер, я был убежден, что ни одна женщина не пожелает меня, если только сама не нуждается в мужчине и если не ответит мне до того, как открою рот. Я с удовольствием отметил для себя тот факт, что лишь несколько месяцев назад ломал бы голову в попытках придумать подход к ней. Сейчас я знал, что вопрос решен прежде, чем задан, и мне остается лишь найти ответ.

На Боби было черное концертное платье, лицо в обрамлении светлых волос выглядело усталым, глаза выражали единственное желание – спать. Не получив никакой информации из этих голубых глубин и припомнив историю Имре, я осмотрелся в поисках цветов. Хотя кофейня и называлось «Тюльпан», в этой старой забегаловке не было ни одного цветка. Не было даже бумажных или пластиковых подделок на столах. Я знал, что цветочный магазин на углу все еще открыт, но было бы не совсем элегантно умчаться за букетом роз, вернуться и сделать свое предложение. Кроме того, главное здесь – непосредственность. Я заметил, что Боби слегка нахмурилась, когда я начал озираться: она явно не привыкла, чтобы молодые люди искали другие зрелища в ее компании. Повернувшись лицом к ней и разглядывая потрескавшуюся поверхность стола между нами, я раздумывал, что могу предложить ей. Не было ничего кроме двух полупустых чашек кофе и побитой жестяной пепельницы с рекламой пива на ней – значит она изготовлена при капитализме, до 1945. Семилетняя жестяная пепельница с окурком, оставленным предыдущим посетителем. Неужели ответ найден? Я схватил пепельницу, вытряхнул содержимое на пол и протянул Боби.

– Я подарю тебе эту прекрасную античную пепельницу, если ты станешь моей любовницей, – произнес я ясным и твердым голосом.

Мы обсуждали, почему оба ставим Кодали в ряду композиторов выше Бартока, и она не поняла, о чем речь. Предложение было внесено повторно.

– Я подарю тебе эту прекрасную античную пепельницу, если ты станешь моей любовницей.

На этот раз она поняла. – Прошу прощения?

До этого момента, я уверен, наша ни к чему не обязывающая болтовня не мешала Боби размышлять о том, о чем она думала до моего появления за ее столиком. Возможно, о беспорядке в квартире, о завтрашней репетиции, о том, что пора отнести белье в прачечную. Даже красивой и известной женщине с добрым характером приходится размышлять о проблемах – о развалившемся браке, о дураке-скульпторе, чьи пожитки пришлось спустить по лестнице, о долгом концерте – в одиночестве сидя в кофейне, в тридцать пять лет, в поздний полночный час. Тем не менее, Боби нисколько не смутилась.

– Должна признаться, – проговорила она, глядя на пепельницу в моей руке, – такого предложения я еще не слышала.

– Тогда ты обязана принять его к рассмотрению.

Соседние столики были свободны, и, казалось, пространство вокруг нас сделалось пустыней: я поставил ее в положение внезапной близости. Женщины, чьи чувства надежно скрыты или угасли, легко справляются, тем или иным способом, с подобными ситуациями. Но мысли Боби тесно переплетены с чувствами. Все берет ее за живое, и сталкиваясь с неожиданным предложением, она не может не испытать эмоциональной перемены. Не мужчина, но сама мысль лишает подобных женщин выдержки, они становятся рентгеновскими снимками самих себя, обостренным, но уменьшенным самосознанием. Отсюда и раздражение при неожиданностях – они действительно выходят из себя. Что касается выдержки Боби, ее подвергнутого испытанию чувства собственного достоинства, то ничто не дрогнуло на ее лице, когда я предъявил ей побитый кусок жести. Она нашла мое предложение ущербным.

– Пепельница принадлежит кофейне.

Довольствуясь сделанным предложением, я положил вещицу на стол. Боби взяла свою чашку и допила кофе, я последовал примеру – с легким сердцем. Мне пришло в голову сделать ей небольшой комплимент (они приходили в голову с легкостью) и подумал, что она так близко, что мой голос может касаться ее кожи. Мои слова могли бы обвиться вокруг ее стройной шеи, углубиться в узел светлых волос; мой голос мог бы касаться мочек ее ушей ниже серег с черными камешками. Я мог бы гладить ее звуком – и это, возможно, не совсем неподходящая идея, поскольку передо мной скрипачка. Но зачем тратить время на поверхностное? Я был готов покинуть кофейню, порадоваться, что провел несколько минут с очаровательной женщиной, и забыть ее. Я даже отвернулся от Боби, чтобы осмотреть пустеющее заведение, и встретился взглядом со стоящим у дверей официантом, худым, лысым мужчиной, который смотрел на меня с понимающей усмешкой.

– Что ты думаешь? – спросил я Боби.

– Отлично. Но ты должен украсть эту пепельницу для меня.

Сила ее голоса была призвана предупредить меня, что легкая часть нашего романа закончилась.

Вот так бы и умереть, часто думал я той ночью, и сердце радостно стучало мне в голову. – Не уходи! – сказала она, когда мы сделали это первый раз. – Люблю чувствовать его маленьким. – Но вскоре она снова начала шевелить бедрами, безмятежно улыбаясь мне. – Я ужасно боялась секса, – призналась она шепотом. Я не поверил. – Это правда, не вру. Я была смертельно робкой и застенчивой. Всей моей жизнью были папа, мама и скрипка. – После этого она своими конечностями перевернула меня на бок и продолжила отодвигаться, так что мне потребовалось делать быстрые толчки, чтобы не потерять ее. – Сейчас нам нужно отдохнуть, – удовлетворенно проговорила она после, – давай сделаем это по-французски.

Она сидела, поглаживая мои бедра пальцами ног, и пыталась кормить клубникой, когда я погрузился в глубокий сон сразу после рассвета.

Будильник прозвонил в девять. Боби ждала репетиция, а я опаздывал на лекции. Мы покинули квартиру в спешке и без завтрака. – Пойдем поплаваем в обед, – прокричала Боби, пока мы мчались по лестнице, чтобы разбежаться в разные стороны. Я проспал введение в Wissenschaftslehre¹ Фихте, купил пару черствых бутербродов, которые уничтожил в автобусе, и встретил Боби в банях Лукача в половине второго. Она появилась раньше и стояла у бассейна в своем голубом бикини, ее волосы были ярче бледного зимнего солнца, проглядывающего сквозь обмерзший стеклянный купол. Незнакомцы не спускали с нее глаз, знакомые почтительно приветствовали. Я задумался, не приснилась ли она, но натруженные мышцы служили счастливым подтверждением.

Она предложила поплавать наперегонки. Когда я наконец выбрался из воды, жадно ловя воздух, Боби уже вытирала волосы полотенцем. Словно не замечая внимательную аудиторию, она подарила мне долгий поцелуй.

– Благодарность за то, что я в такой хорошей форме, – объявила она.

– Почему?

– Боже, ты слышал когда-нибудь про закон Эйнштейна? Удовольствие превращается в энергию.

Я предложил полежать немного. Мы улеглись ничком, подложив руки под подбородки и касаясь локтями. Не знаю, как я пропустил это раньше: у ее локтя был длинный татуированный номер. Должно быть, она увидела мои расширившиеся глаза, потому что ответила раньше, чем я спросил.

– Неужели не знаешь? Я не интеллектуалка, так что мне довольно трудно объяснить, что я – еврейка.

– Не могу представить, что ты была в лагере смерти.

– Освенцим – сто двадцать семь дней и четыре часа.

Пока она говорила, перед моим внутренним взором появилась фотография группы евреев, мужчин и женщин с бритыми головами, без одежды, живые скелеты, стоящие перед бараком; эта картина часто преследовала меня, заставляя чувствовать, что будь я одним из них, не смог бы продолжать жить, даже если бы выжил. Пытаясь представить, через что пришлось ей пройти, и видя ее вытянувшейся рядом со мной, пышущую здоровьем и энергией, я устыдился собственной усталости.

Покинув бассейн, Боби отправилась домой практиковаться, а я вернулся в университет. Она дала мне билет на вечерний концерт, а после концерта мы отправились поужинать в кафе «Тюльпан». Я рассказал, как пришел к идее предложить ей пепельницу, а позже той ночью, когда наконец заснул, был разбужен толчком под ребра. – Я подумала, я должна встретиться с тем оператором, твоим другом, – громко выражала недовольство Боби. – Ты обязан познакомить нас.

Заснуть я больше не мог, так что мы сели и заговорили о своей прошлой жизни. В двадцать шесть лет Боби все еще была девственницей и жила с родителями, когда в конце лета 1944 Эс-Эс и венгерские нацисты заняли провинциальный городок, где ее отец служил учителем музыки, а сама она – первой скрипкой в местном симфоническом оркестре. Она помнит, как стояла вместе с матерью перед плакатом, предписывающим всем евреям переехать в гетто; ее мать, которая не была еврейкой, смеялась над специальным примечанием, уведомляющим, что не-евреи, состоящие в браке с евреями, могут расторгнуть свои браки простым объявлением в магистратуре, и это давало им право оставаться вне гетто и пользоваться всеми правами арийцев. – Я прожила с твоим отцом двадцать семь лет – как они могли подумать, что я оставлю его хотя бы на день? – Они переехали в гетто, но провели там вместе лишь один вечер. Посреди ночи их разбудил лай собак и выстрелы: мужчины были обязаны немедленно отправляться в трудовой лагерь. Началась общая паника, но охранники уверили, что они снова будут вместе через несколько дней. Боби с матерью обняли отца, проводили его глазами до колонны, стоящей под лучами прожекторов, и не увидели больше никогда. На следующее утро женщин и детей загнали в товарный вагон, дверь которого открылась две недели спустя на запасных путях Освенцима. На перроне их встречал элегантный мужчина в белом костюме, который сортировал вновь прибывших при помощи жокейского стека. Когда он спросил мать Боби, чувствует ли она себя достаточно здоровой для тяжелой работы, мать была чрезвычайно тронута неожиданной заботой о ее благоденствии – после двух недель в товарном вагоне с мертвыми и умирающими – и ответила с благодарной улыбкой, что предпочла бы легкую работу, скажем, готовить или шить. Джентльмен направил ее в группу пожилых людей, беременных женщин и детей, которых увели в газовую камеру немедленно. Но об этом Боби узнала позже; в тот момент они совершенно не представляли, что с ними происходит. По-видимому, мать ждала, что Боби присоединится к ней, потому что не оглядывалась вокруг. На следующий день Боби и других молодых женщин поставили выносить окоченевшие трупы из газовых камер и складировать их для кремации. Пока она рассказывала, мы оба дрожали от ужаса и прижимались друг к другу словно дети в грозу.

Я рассказал об убийстве моего отца, и мы оплакивали его и ее родителей. Мир невыносимо жесток, но мы нашли убежище друг в друге, и наутро я просил ее руки. Она была в восторге от предложения, но отказала. – Тебе повезло. Будь я на несколько лет моложе, поймала бы тебя на слове. Но в принципе не возражаю. Если через год мы все еще будем вместе, то можем и пожениться.

Боби подала мне кофе и яблоки на завтрак, а после обеда мы снова встретились в банях Лукача. У меня закружилась голова. – Ты очень бледный, – заметила она с искренним беспокойством. – Тебе действительно нужно поплавать.

Вечером она взяла меня на вечеринку, где я почти никого не знал, и представила как своего нового друга. – Если вам будет интересно, – прибавляла она каждый раз, когда возникала недоуменная пауза. – Я на пятнадцать лет старше Андраша. Но он берет силой духа. – Фактически, я был сильно подавлен. Закуски подали а-ля фуршет, и мне стало трудно оставаться на ногах.

Среди гостей был видный музыкальный критик с влажными глазами, черной козлиной бородкой и маленькой пухлой женой. При виде нас этот мужчина выдвинул подбородок вперед груди, бросил свою супругу на меня и удалился следом за Боби сквозь толпу. Я пытался концентрироваться на леди, оставленной на мое попечение, но мы оба не спускали глаз с ее презренного мужа, который что-то быстро говорил моей любовнице.

– Боби – необычная женщина, не так ли? – заметила леди, слегка поднимая воздушный шарик своего тела вместе с голосом.

– Да, конечно, – ответил я, слишком утомленный, чтобы играть. – Я рад, что вы разделяете мое беспокойство.

А затем мы услышали голос Боби, перекрывающий шум гостей. Она умела говорить нормальным, спокойным тоном, который, тем не менее, заставил замолчать каждого в комнате.

– А вы когда-нибудь изменяли своей жене? – спрашивала она напористого критика.

Все лица повернулись к ним, и наступила стереоскопическая тишина – ее глубина измерялась потрескиванием кубиков льда в стаканах. Критик схватился за свою бородку в полном замешательстве – или, возможно, чтобы защитить ее от радиоактивного взгляда своей жены.

– Вот еще, конечно нет! – Его смех звучал отчаяньем. – Я никогда не изменял ей.

– Тогда поберегите мое время, – царственно объявила Боби, отворачиваясь от поверженного врага.

Когда мы покинули вечеринку, Боби предложила мне отправиться домой и поспать, если устал; я не желал слышать об этом. Была пятница, и ночью она решила, что нам следует покататься на лыжах в выходные. Я вставал на лыжи лишь несколько раз в жизни, с американскими солдатами в Австрии, у меня не было ни одежды, ни снаряжения, ни желания проводить субботу на продуваемых ветрами холмах Буды. Однако у Боби нашлась запасная пара лыжных брюк и пуловер, которые подошли мне, а ботинки и лыжи, она знала, можно взять напрокат на лыжной базе. Мы приехали на холмы до одиннадцати и вернулись в домой после восьми вечера.

Квартирка Боби была маленькой, безукоризненно чистой и полной ярких цветов. Черный палас покрывал не только спальню-гостиную, но и ванную, мебель переливалась голубым и оранжевым. Нигде не видно углов, словно твердые предметы были готовы раствориться в жидких цветах. По крайней мере, такими я видел их в тот вечер, в моем истощенном и измученном состоянии. Боби сварила яйца, приготовила тосты и чай, и мы ели сидя на ковре перед искусственным очагом, в котором скрывался радиатор центрального отопления. Над ним, на серебряной цепочке, висела ныне отполированная и блестящая пепельница, напоминая о моем непринужденном подходе к женщинам.

– Меня все еще знобит, – пожаловался я в трусливой надежде, что Боби освободит меня от обязанностей на ночь.

– Это же замечательно, – воскликнула она, словно я объявил некую потрясающую новость.

– Не вижу в этом ничего замечательного.

Боби ничего не объясняла, пока мы не легли в постель. – Ты как ледышка, – прошептала она, – но я теплая внутри. Что может быть лучше! – И была права.

Мы провели воскресенье в постели, и я успевал вздремнуть, только пока она принимала ванну или отправлялась на поиски пищи. Но я не имел никаких шансов заснуть всю следующую неделю, только на лекциях или концертах. В следующие выходные я отправился домой и позже брал отгулы время от времени, тем не менее, постоянно чувствовал себя пьяным. Впрочем, это было даже приятно. Кроме того, я был горд появляться с Боби и принимал это как награду за усилия. Она любила разгуливать по квартире в одних трусиках, а я лежал в постели и наблюдал – восхищаясь ее длинными пальцами ног, этими десятью корешками ее тела, которые выныривали и тонули в черном ворсе паласа. Я и сейчас вижу их, пусть сквозь туман. И по-прежнему помню ее широко расставленные пальцы на моих плечах, когда мы разговаривали или занимались любовью.

Одна мелочь раздражала меня в Боби: похоже, она не находила ничего необычного в моей способности проводить с ней каждую ночь без сна, а днем плавать и совершать долгие прогулки быстрым шагом – не считая моих занятий в университете. Мне бы хотелось, чтобы она признала: не каждый мужчина смог бы и стал бы делать то, что делал я.

– Ты дурачок, – сказала она однажды в конце мая, когда мы гуляли в парке перед заходом солнца. – Ты убиваешь себя ради меня. Это глупо.

– Чепуха, – настаивал я, с дурным предчувствием. Последнее время она сделалась беспокойной в моей компании, и ей требовалось все больше и больше времени – и ощутимых волевых усилий – чтобы достигнуть оргазма со мной.

– Я виновата перед тобой, Андраш, – говорила она скорее раздраженно, нежели покаянно. – Ты знаешь, иногда я сплю днем – а ты? Все дело в том, что и удовольствия утомляют, ты так не думаешь?

– Нет, не думаю, – жалобно запротестовал я. – Но я рад, что ты беспокоишься обо мне.

Единственный раз я видел, что у Боби не нашлось слов. Мы некоторое время молчали и продолжали прогулку под деревьями, среди мелькающих пятен солнечного света.

– Как тебе это объяснить? – взорвалась наконец она. – Ты не думаешь, что переутомился и пришло время отдохнуть?

Я не пытался спорить. Я решил, не без горечи, что время перенапрягаться ради Боби ушло вместе со временем, когда и пока она любила меня. Думаю, она ожидала, что я начну жаловаться, но я не мог. В конце концов, на что жаловаться после этих головокружительных и сказочных месяцев?

Далее

1 «Наукоучение», учение о науке