Во Славу Зрелых Женщин - Глава 15

О счастье с фригидной женщиной

Я безумно люблю тебя за то,

Что с тобой снова научился любить себя.

Атилла Йожеф

Я был так зол на себя, что заинтересовался женщиной, которая демонстрировала полное отсутствие симпатии ко мне. Хотя Паола писала бесконечную серию статей о венгерских студентах, ее личное безразличие к нам не подверглось влиянию ежедневного общения с нашей компанией. Переводя для нее каждый день в полутемном вестибюле Альберго Беллестрацци, я пытался угадать ее возраст. Ей могло быть сколько угодно, от двадцати восьми до тридцати шести: тоненькие морщинки пересекали ее лоб и шею, но светлые голубые глаза сияли незамутненной невинностью (или невежеством?) юной девушки. Когда она входила в вестибюль в вязаном платье или в чем-то из облегающего шелка, безупречно элегантная, ее тело выглядело так, словно обрело свою совершенную форму в руках армии пылких любовников. Но когда подходила ближе, теплое сияние сменялось ледяным блеском. У нее было тонкое отстраненное лицо, бледный овал византийской мадонны, и я начинал размышлять, вернется ли она к жизни, если коснуться ее.

– Знаете, – сказал я однажды, – я действительно очень опытный переводчик. Мне пришлось много переводить еще маленьким мальчиком. – Конечно, расчет был на то, что она спросит где и почему. Временами, когда уверенность изменяла мне, я вполне бесстыдно использовал истории из моей жизни в американском армейском лагере как наживку и приманку. Но Паолу ничего не интересовало. Я также пытался произвести на нее впечатление своими языковыми талантами, переключаясь с английского на итальянский, когда только мог, хвастаясь каждым выученным словом. Она не реагировала. Друзья-студенты старались как можно быстрее избавиться от ее компании, и нередко я оставался наедине с ней прежде, чем она собирала все необходимое для завтрашней статьи. Я пытался помочь ей, хотя мой фурункул болел, и тело тряслось в лихорадке. Но на любые упоминания о личных страданиях она отвечала лишь приподнятой бровью, словно я просил написать передовицу о состоянии моего здоровья.

– Прошу прощения, но я тоже вынужден покинуть вас, – сказал я однажды на чистом английском, чувствуя, что сыт по горло. – Мне так плохо, что я, похоже, умираю.

– А сейчас попробуйте произнести то же самое по-итальянски, – ответила она по-итальянски. – Нельзя лениться – практикуйтесь в языке, который знаете хуже.

Не в силах даже заскрипеть зубами, я повторил свою жалобу на ужасном итальянском.

– Превосходно! – воскликнула Паола и действительно улыбнулась. – Увидимся завтра.

Вне себя от ярости, я отправился прогуляться, чтобы успокоить себя. В конце Венецианской улицы располагались одни из ворот виллы Боргезе, которая была превращена в роскошный парк со старыми деревьями и обилием цветов, дикая природа в искусной оправе, лес и одновременно сад. Там было маленькое озеро, ухоженные дорожки, вьющиеся между белыми мраморными статуями, и отовсюду (поскольку парк занимал один из семи холмов Рима) открывалась панорама куполов церквей и стен дворцов – дыхание эпохи Ренессанса. Никогда прежде не являлась мне столь величественная и при этом успокоительная картина как сады Боргезе, и я ощутил легкость и осознание, что свежий воздух и прогулки очищают голову и лечат лихорадку. Оказывается, если бы не возмутительное безразличие Паолы к моим страданиям, я бы просидел весь день в четырех стенах отеля. Да, подобная цепочка причин и следствий – вот общая картина наших взаимоотношений: Паола доводила меня до бешенства, но в итоге я чувствовал себя лучше и здоровее.

– Я не люблю разбрасываться, – заметила она после нашего последнего интервью в вестибюле, когда мы снова остались одни. – И концентрируюсь на одном деле. Похоже, вашим друзьям я не понравилась.

– Они считают, что у вас нет ни чувства юмора, ни души, ни крови, – проинформировал я.

– Весьма проницательно. – Она была потрясена, словно речь шла о ком-то другом. – Справедливости ради, должна сказать, что большинство из вас произвело на меня самое благоприятное впечатление. Вы все слишком скованы политикой, но в одном выгодно отличаетесь от итальянских мужчин – те все помешаны на сексе.

Не знаю, как бы реагировали другие парни, услышь этот комплимент, но на меня он подействовал оглушительно. Однажды в девять лет я лежал в больнице с аппендицитом и подслушал, как доктор советовал маме распорядиться заранее насчет моих похорон; через две недели я был уже на ногах. Замечание Паолы подействовало на меня так же. Я попросил ее показать Рим, в обмен на мои услуги переводчика; она согласилась, и мы договорились о встрече на следующий день. Она ушла, и я вернулся в свою комнату, десять раз отжался, принял ванну и решил заняться любовью с этой женщиной, как только вылечу фурункул.

Уже на нашем втором свидании, в середине января, я начал делать словесные пассы своему гиду. Она вела меня по маленькому музею, а я настаивал, что она прекраснее, чем любая из показанных мне картин и статуй. В своем красно-коричневом платье, с гладко причесанными светлыми волосами и тонким бесстрастным лицом она выглядела подобно египетской мумии, покрытой золотой и красной эмалью – какой бы образ ни рисовался в воображении, он не принадлежал настоящему. Паола не принимала мою лесть, лишь слегка поднимала брови. Было ли это детской привычкой, своего рода выражением удивления и неодобрения? Пыталась ли она избавиться от этой привычки и под конец сдалась? Я строил в голове планы, как сделать ее более человечной и привлекательной.

Когда пришло время расставаться, у выхода из музея, я попытал свою удачу.

– Знаете ли вы, что я никогда еще не был приглашен на обед в итальянский дом?

– Вы не слишком много потеряли – отели предлагают лучшие в Риме блюда.

– Это не то, что домашняя пища.

– Что на вас нашло сегодня? Во-первых, я замужем. Во-вторых, если бы хотела, я бы пригласила вас в гости.

Это было окончательным ответом. Я протянул руку. – Спасибо, приятно было познакомиться. Возможно, мы встретимся снова, если я останусь в Италии.

Паола взяла мою руку и не отпускала ее. Некоторым женщинам не следует выглядеть грубыми, если они не хотят, в конечном счете, оказаться слишком мягкими, когда неловкость возьмет верх над дурными манерами. – Полагаю, если не приглашу вас на ужин, вы решите, что я плохо отношусь к беженцам.

– Вовсе нет, – запротестовал я, сжимая ее длинные, тонкие пальцы. – Я понимаю, что это отношение лично ко мне.

Она отдернула руку и осмотрелась, не наблюдают ли за нами прохожие. – У меня дома ничего нет, кроме консервов.

– Обожаю консервы.

Она прищурилась, хотя виной тому могло быть и яркое солнце. – Так и быть. Но учтите – вы сами напросились.

Когда Паола ввела меня в свою квартиру, я поцеловал ее в шею. Ее кожа была столь нежной, что, казалось, излучает свет в темноте коридора. На мгновение она замерла, затем переместила свое тело и запах духов в ярко освещенную современную кухню.

– Я – неподходящая для вас женщина, – твердо проговорила она, – даже для случайного романа.

Все же ситуация становилась более интимной. Паола разогрела консервированные равиоли, и мы сели за кухонный стол и съели этот незатейливый ужин, словно семейная пара со стажем. – Где ваш муж? – с тревогой спросил я. Это обстоятельство совершенно вылетело из моей головы.

– Мы не живем вместе последние шесть лет, – призналась она с виноватой полуулыбкой. – Мы оформили раздельное проживание – так делается в Италии вместо развода.

– Почему вы бросили его?

– Он бросил меня.

Ответ не способствовал продолжению расспросов, и это было кстати, потому что расскажи Паола больше, я бы сорвался и отступил в Альберго Баллестрацци. Мы заговорили о политике, и она объяснила мне разницу между многочисленными фракциями Христианско-демократической партии – в непринужденной манере, ничуть не сомневаясь, что я понимаю, что пришел только ради банки консервов. Вдохновленный ущемленным самолюбием и запахом ее духов (некоторые догадки возникали и в других случаях, но сейчас духи пересиливали даже запах равиоли), я едва мог дождаться конца ужина и даже отказался от предложенного кофе как от невосполнимой траты времени. Я попросил ее показать квартиру, но апартаменты впечатлили меня лишь как сине-зеленый фон к ее фигуре, пока мы не добрались до огромной круглой кровати. Паола позволила обнять и поцеловать себя, никак не реагируя; но когда я начал расстегивать платье, попыталась оттолкнуть меня локтями и коленями. Тесное платье мешало ее усилиям не меньше меня, и я вскоре освободил ее груди, которые немедленно набухли, едва появившись из бюстгальтера. Никто из нас не произнес ни слова, но когда моя голова наклонилась над ее белой кожей, она проговорила с нескрываемым злорадством: «Да будет известно, я фригидна».

Что мне оставалось делать, стоя перед ней и положив руки на ее голую грудь? – Я пережил революцию, – мужественно объявил я, но не показывая лица, – так что меня не испугает ничто.

В ответ Паола подняла мою голову и подарила сильный и страстный поцелуй. Пока мы раздевали друг друга, я начал надеяться, что эта таинственная итальянка лгала, чтобы испытать меня. Разве не предупреждала Нуси, что не будет спать со мной в течение месяца – всего за час до того, как мы занялись любовью?

К сожалению, в жизни редко случаются счастливые параллели. Освободившись от одежды, Паола аккуратно сложила белье на тумбочку и повесила платье в шкаф. Затем удалилась в ванную почистить зубы. Я смотрел на нее со смесью недоверия, страха и страсти. Обнаженные, ее ягодицы выглядели крупнее, чем под платьем, но они были лишь восхитительным, надежным центром ее высокого стройного тела. Когда же она отвернулась от раковины, сочетание ниспадающих на плечи светлых волос и такой же светлой поросли у сращения бедер заставило вспомнить болезненные спазмы из моего мальчишества. Но она направилась ко мне во всей своей величественной наготе столь непринужденно и свободно, словно мы были женаты десяток лет. Она показала мне кончик языка – затем обошла вокруг, сняла покрывало с постели, старательно сложила втрое и повесила на спинку кресла. В ужасе от мысли, что она проведет остаток ночи за подобной чепухой, я схватил ее за прохладные ягодицы.

– Они слишком большие, – трезво прокомментировала Паола.

Я сжал их со всей силой моего разочарования, должно быть больно, потому что в ответ она пустила мою кровь, вонзив острые зубки в мой язык. Лишь тот факт, что я обходился без женщины более двух месяцев, позволил мне пережить последующую четверть часа. Паола вела себя скорее как любезная хозяйка, нежели любовница: она поднимала и изгибала свое тело столь старательно и услужливо, что я чувствовал себя гостем, для которого делается так много, что он не может не вспомнить, что ему скоро уходить. С ней я не чувствовал себя дома и долго не мог достичь оргазма. Под конец я провел рукой по ее телу, все еще не в силах поверить, что существует столь совершенная форма, полностью лишенная содержания.

– Ты получил удовольствие? – спросила она.

Если уж все остальное бесполезно, я попытался смягчить ее словами. – Это было великолепно.

– О, я так рада, рада, рада.

– Я люблю тебя.

– Не говори больше так, – запротестовала Паола, натягивая одеяло до подбородка и пресекая попытки погладить ее тело. – Ты подталкиваешь меня сказать тебе то же самое. Но я не могу сказать, что люблю тебя. Это не было бы правдой.

– Тогда соври!

– Возможно, ты умеешь врать. Я нет.

Обдумывая вежливый повод сбежать, я пробрался рукой между ее ног и начал играть с ней – почти механически – и лишь обнаружил, что это нравится ей больше, чем наши любовные утехи.

– Не заняться ли нам чем-нибудь другим? – довольно спросила она.

Неужели она из тех женщин, которые получают удовольствие лишь окольным путем? Не в силах оставить эту гипотезу без проверки, я с надеждой сбросил одеяло и развернулся, чтобы дотянуться до источника ее тайны. Но она с силой оттолкнула мою голову и ударила меня в грудь, едва не сбросив с кровати. – Не смей! Нечистоплотно делать подобные вещи.

– Но ты чистая. И пахнешь так вкусно.

– Я не извращенка – я люблю нормальным способом.

– Имеешь в виду, когда не кончаешь?

– Мне было бы стыдно.

– Знаешь ли ты, одно из самых распространенных нежных слов в венгерском языке – моя сладенькая. Никто не стыдится сказать это. Влюбленные называют своих подруг моя сладенькая при всех.

– Тебе было бы противно.

Я попытался убедить Паолу, что она совершенна во всех своих проявлениях, но Паола упорствовала. Чем больше мы говорили об этом, тем меньше смысла имел разговор. Наконец я начал высматривать свою одежду на ковре – уже стемнело – потом поднялся и начал одеваться.

– Зачем ты одеваешься? – раздосадовано спросила она.

– Думаю, пора уходить – уже поздно.

Паола замолчала, потом неожиданно взорвалась. – Все вы мужчины – бездушные обезьяны. Вы не цените женщин, вы не цените даже собственный оргазм. Вам только и нужно, что довести женщину до взрыва. Только мужчины могли придумать атомную бомбу.

– Возможно, и ты могла бы взорваться, если бы попыталась.

– Боже, Андре, мне тридцать шесть. Я уже достаточно пыталась.

Я включил свет и нашел свои туфли.

– Я говорила тебе о моем муже? – спросила она, приподнимаясь на локтях. – Он юрист – дважды баллотировался в парламент от монархистов, и проигрывал, конечно. По его словам, проигрывал потому, что я фригидна. Я разрушала его уверенность в себе. Он начитался психоанализа и решил, что я – мазохистка, так что начал бить меня мокрым полотенцем каждый раз, когда мы занимались любовью. Мне наконец надоело это полотенце, и я сказала, что лучше бы он решил, что я – садистка.

– И что он сказал?

– Он действительно захотел попробовать. И я побила его однажды вечером. Он настаивал, но мне и это не понравилось, сказать правду, было отвратительно. Итак, я объявила, хватит экспериментов.

Я присел на край кровати завязать шнурки. – И все твои любовники были не лучше?

– О, все бывает на основе дружбы. Есть один редактор газеты, он временами заходит. Но он не хочет устраивать подобные игры. Ему пятьдесят один. – Мне не хотелось вторгаться на территорию пожилого джентльмена, и это, очевидно, стало заметно. – О чем ты задумался? – спросила Паола, приподнимаясь, чтобы нежно погладить мою руку. Крайне противоречивая женщина.

– Размышляю, что будет, когда итальянскому правительству надоест держать нас в отеле, – солгал я. Но произнеся эти слова, я действительно снова задумался, что станет со мной. – Хуже всего, что у меня нет ни малейшей идеи. Я взял в Красном Кресте список итальянских университетов и разослал пачку заявлений – но они, даже если признают мои дипломы, не позволят мне преподавать, с моим итальянским. А я хочу учить, я слишком долго готовился к этому, чтобы сдаться сейчас. – Я уже видел себя официантом в маленьком кафе, работающим за грошовые чаевые.

– О, ты получишь что-нибудь. А пока ты в Риме, в отеле, который обошелся бы тебе в десять тысяч лир в день, если бы пришлось платить. Почему бы тебе не расслабиться и не развлечься? Я заметила, ты ужасно напряжен.

А каким еще можно быть в ее компании? – Тебе легко говорить, – с горечью пожаловался я. – У тебя стабильная работа, ты живешь в своей стране и можешь не беспокоиться о завтрашнем дне.

Паола поднялась и стала одеваться. – Никто не знает, что случится с ним завтра. Тебе нравится жалеть себя. – Сейчас, когда мы обсуждали проблему, лежащую в сфере рациональной аргументации, она снова обрела былую уверенность. И, должно быть, чувствовала облегчение, как и я, из-за того, что мы оба одеты: это определенно было ближе природе наших отношений. – Множество людей пошло бы на убийство, чтобы иметь твои проблемы, – бодро добавила она.

– Мне не следовало говорить с тобой, ты лишь напоминаешь, насколько я одинок в этом мире.

– Кто не одинок?

По какой-то причине – возможно, из-за того, что она снова ушла в ванную и начала расчесывать волосы, медленным, дремотным движением руки, словно утомленная сладостью любви – я почувствовал необходимость убедить ее в том, что имею все основания страдать. Все мое прошлое стало никчемным после бегства из Венгрии, неужели ей не понятно? Все, что я сделал в жизни, потеряло всякий смысл. Я рассказывал и рассказывал о русском танке, который утюжил меня каждую ночь.

– Потому что ты не перестаешь думать о том, через что прошел. И постоянно жалеешь себя.

– Не посмел бы в вашем присутствии.

– Ты изучаешь философию – ты обязан знать, что большую часть времени жизнь хаотична, бессмысленна и наполнена болью.

– Именно в этом суть моего несчастья, – запротестовал я.

– В двадцать три, не слишком ли ты стар, чтобы волноваться из-за столь очевидных вещей?

Я попытался доказать, что знаю больше нее об абсурдности существования, и мы заспорили о Камю и Сартре. Пока продолжался спор, я бродил из комнаты в комнату, потому что не мог находиться рядом с этой ужасной женщиной. Будет ли у меня когда-нибудь такая квартира? Это было действительно необычайное место. Здесь не было ничего от давящей скупости стиля большинства современных квартир, хотя дому лишь несколько лет. Потолки высокие, комнаты огромные, планировка восхитительная. Круглая спальня с большим полукруглым окном и серповидным столом, на котором расположилась портативная пишущая машинка Оливетти. Кроме стола единственным предметом мебели была огромная круглая кровать, которую Паола быстро застелила вышитым золотом покрывалом. Прилегающая к спальне мраморная с позолотой ванная по размерам подошла бы небольшой общественной бане. Сине-зеленая гостиная напоминала формой букву S, и эта волнистая линия создавала иллюзию движения, несмотря даже на массивные кресла и диваны, повторяющие изгиб стен.

– Не удивляюсь, – сказал я Паоле, – что в такой роскоши ты принимаешь абсурдность существования.

– Мне приходилось дважды съезжать с этой квартиры, потому что не было денег на аренду. Я не могу себе позволить машину.

– Разве муж не платит алименты?

– Ну, по закону он обязан, и мог бы себе позволить, но у меня нет сил пойти в суд и потребовать поддерживать меня после всего, что ему пришлось пережить со мной.

Я был не склонен возражать. Пришло время прощаться, но прежде чем я заговорил об этом, она уверенным жестом обняла меня за талию. – Пойдем погуляем, Андре.

Неужели она думает, что я собираюсь спать с ней еще? Когда мы спускались в лифте, она прижалась ко мне и прошептала на ухо: «Знаешь, я получила свое маленькое удовольствие. Ты заставил меня почувствовать себя настоящей женщиной». Это был наилучший аргумент, которым Паола обратила меня в стоика: вместо того, чтобы страдать жалостью к себе, я ощутил жалость к ней.

Но на следующее свидание я явился в основном потому, что получил письмо из Университета Падуи. Они информировали меня, что итальянские университеты, как правило, требуют большего объема курсов христианской философии, чем я прослушал; что в настоящее время они не располагают средствами, чтобы платить мне стипендию на период, когда я буду совершенствоваться в итальянском и завершать диссертацию; и что мне, вероятно, следует обратиться в американские фонды. Мне также советовали, поскольку я владею немецким и английским, написать в университеты Западной Германии и англо-говорящих стран. Это не звучало так, будто Италия может найти применение синьору Андре Вайда с его дипломами cum laude (с отличием) Будапештского университета.

Читая и перечитывая письмо, я ощутил внезапное желание услышать от Паолы, что мне не на что жаловаться и что на Сицилии люди умирают от голода. Между прочим, я начал задумываться, как и почему за все ее тридцать шесть лет ни один мужчина не смог к ней пробиться. Вдруг мне удастся? Дома, в Будапеште, я бы загорелся подобной идеей. К тому времени, когда излечился от безнадежной любви к Илоне, я узнал, что в этом мире приходится преодолевать более важные препятствия, чем трудная женщина. Начав всерьез относиться к своим университетским занятиям, я вложил душу в то, чтобы стать хорошим учителем и, возможно, автором немногих стоящих философских эссе; а мое мужское стремление к волнениям, конфликтам и опасности удовлетворяла госбезопасность. Как ни любил женщин, я хотел от них лишь прямолинейной страсти, а тех, чье поведение намекало на осложнения, предпочитал избегать. Но в Риме, где я получил сытный стол, теплый дом и скуку, сомнительную и бесцельную жизнь ничем не занятого беженца, Паола подарила мне счастье трудноразрешимой задачи.

Мы стали проводить почти каждый вечер вместе – иногда и ночь, в квартире Паолы. Быть с ней – как жить на высокогорном плато. Воздух чист, но разрежен, приходится замедлить реакции, дышать легко, быть спокойным и внимательным, избегать перевозбуждения. По понятным причинам, беседы стали очень важным элементом нашего романа.

Однажды, когда мы были в постели и я захотел попробовать способ, показавшийся ей странным, Паола выскользнула из постели и вернулась со стопкой книг Сартра и о Сартре. – Думаю, ты просто подавлен бездельем. Тебе нужно работать над чем-то. Подумай, нет причин не писать диссертацию только из-за того, что пока не знаешь, где будешь защищать ее. А я бы помогла тебе собрать необходимые статьи и журналы. – Невозможно было не заметить, что Паола принесла книги, чтобы избежать постельных сражений, но это не делало ее предложение менее заманчивым. Мы провели остаток вечера за изучением книг, а на следующий день я начал писать заметки О Сартровой теории самообмана применительно к его собственной философии. Этот труд принес мне степень доктора философии в Университете Торонто три года спустя. Сама работа была опубликована во втором выпуске Канадского философского обозрения (The Canadian Philosophical Review, Volume I, Number 2, pages 72 – 158) и стала тем немногим стоящим, что я сделал в профессии. В любом случае, благодаря стремлению Паолы уклоняться от личных проблем я занялся любимым и полезным делом – чем немало успокоил свои нервы. Ночные кошмары прекратились, и связь с миром была восстановлена.

Однако новизна моего духовного благоденствия истерлась в короткое время. Не страдая больше из-за недостатка секса или общения, я все больше мечтал о том, что Паола не могла дать, и начал терять надежду когда-либо изменить ее. Поначалу мы оставляли весь свет в спальне включенным, но постепенно приобрели привычку гасить все огни, прежде чем прикоснуться друг к другу. Ужаснее всего были ее страстные стоны и вздохи. Чем сильнее она привязывалась ко мне, тем больше стремилась показать, что я сумел доставить ей ее маленькое удовольствие, но, как всякое притворство, это служило лишь постоянным напоминанием о ее безразличии, о ее принужденных усилиях. Горько сознавать себя сексуальным нахлебником, высасывающим удовольствие паразитом. Я сделался невольником ее упрямой вагины, этого вечного первоисточника наших затруднений. Я часто пытался поцеловать ее, но Паола всегда отталкивала меня. Если я спорил, она замыкалась.

– Я была счастлива, пока оставалась девственницей, – однажды пожаловалась она. – Тогда было достаточно того, что я – хорошенькая, интеллигентная, милая девушка. А потом история повторяется снова и снова. Какая сексуальная женщина, давай уложим ее. А когда она сдается, замученная насмерть докучливыми ухаживаниями, какое разочарование! Мне бы хотелось быть уродиной, тогда меня оставили бы в покое, и не было бы нужды выслушивать жалобы.

– Кто жалуется? Не говори глупостей.

– Ты просил консервов, помнишь?

Потом мы занялись любовью обычным способом, симулируя одновременный оргазм. Наша постель пропиталась потом сожаления, и мы ничего не могли с этим поделать. Поначалу я думал, что Паола приветствует мои усилия доставить ей удовольствие, но она воспринимала мои труды как входную плату, как обязательный взнос, потому что она сама не может удовлетворить себя. Конечно, я пытался убедить ее, что секс – больше чем удовольствие – намного больше! – и что слишком легко и глупо делать фетиш из оргазма. Она соглашалась. Но все, что общество называет принципиально полезным, становится моральным императивом (будь то спасение души или тела), и мы не можем не стремиться к этому, под страхом мук совести. Паола не могла не чувствовать вины за свою фригидность, как чувствовала бы правоту, занимайся она любовью в средние века. Фактически, иногда я мечтал попасть с ней в двенадцатый век, когда ее холодность почиталась высшей добродетелью, а утехи плоти – смертным грехом; но в наше время она обречена на осуждение за свое болезненное разочарование. Не мог и я не разделять ее вины. Будь она моложе и не будь убеждена, что ее несчастье – не вина любовника, наши отношения сели бы на мель (даже среди фригидных женщин зрелые предпочтительны), но хотя мы оба знали, что причина не во мне, я все равно оставался источником ее страданий. И все мои попытки помочь лишь ухудшали ситуацию. С другой стороны, игнорировать ее приводящее в отчаянье внешнее возбуждение и безразличие тела значило бы порвать даже тоненькую нить элементарной симпатии между нами. Мы терялись в пустыне отсутствующих возможностей.

Паола сказала, что своим желанием и наслаждением я заставил ее почувствовать себя настоящей женщиной, и временами была благословенной матерью моего удовольствия. Но любовница не может вечно хранить тлеющим уголек надежды, если он не никогда не дает огня, но лишь постоянное отчаянье. У нас почти не было бы сексуальных проблем, если бы все они происходили от воздержания, тем не менее, поначалу я считал несомненным, что Паола отказывается от незнакомых ей любовных игр лишь из скромности. Однако в ее упорном сопротивлении лежала не стыдливость, но страх. Он сквозил из голубизны ее глаз и обжил все стройное белое тело – страх ложных надежд и еще более тяжелых поражений.

Даже нежный взгляд лишал Паолу защиты. Ее охватывал ужас при мысли забыться, или, точнее, забыть, кем она не может стать. Однажды, теплым мартовским вечером мы сидели в уличном кафе, наблюдая за течением нарядной толпы, и поскольку Паола выглядела веселой и беззаботной, я начал разглядывать ее с такой мольбой в глазах, словно передо мной незнакомка, которую пытаюсь соблазнить. Она приподняла брови и отвернулась. – Твоя беда в том, что ты слишком любишь себя.

– Как можно любить кого-то, если не любишь даже себя?

– С какой стати мне любить себя? – спросила она со своей обычной непринужденной и подавляющей объективностью. – С какой стати мне любить кого-то?

Мы могли бы справиться с ее отсутствием физического удовлетворения, но метафизические последствия ее холодности разделяли нас разверзнутой пропастью. Было трудно – фактически, в течение долгого времени невозможно – проверить мою догадку и попытаться освободить нас от шрамов, нанесенных мокрым полотенцем ее мужа.

Одним субботним утром я проснулся от жары. Солнце било в глаза сквозь полукруглые окна и белые газовые занавески, и температура в комнате уже поднялась не ниже тридцати. Ночью мы сбросили на пол и покрывало и простыню, и сейчас Паола лежала на спине, вытянув ноги и беззвучно дыша. Узники собственной подсознательной темницы, мы обращаем внимание на благодать наших тел, лишь когда спим. С колотящимся в груди сердцем, я решился на этот раз либо укрепить наш союз, либо окончательно разрушить его. Медленно и осторожно я пошевелил ее конечности – вор, раздвигающий ветви деревьев, чтобы прокрасться в сад. Под газоном светлых волос я видел темно-розовый бутон с двумя длинными лепестками, слегка приоткрывшимися, словно тоже страдали от жары. Они были особенно привлекательны, и я начал со своей старой алчностью вдыхать аромат и целовать их. Вскоре нежные лепестки сделались еще мягче, и я ощутил вкус желания, хотя все тело оставалось недвижимым. К тому моменту Паола не могла не проснуться, но делала вид, что спит; она оставалась в том дремотном состоянии, которое позволяло сбежать от ответственности за то, что вот-вот случится, заранее отрекаясь и от победы, и от поражения. Прошло минут десять или полчаса (время растворилось в сосновом аромате, исходящем от нее), прежде чем живот Паолы начал вздыматься и опадать, и наконец, вся дрожа, она открыла свое наслаждение, то удовольствие, без которого не могут обходиться даже временные любовники. Когда ее чаша переполнилась, она потянула меня за руки вверх, и я впервые вошел в нее с чистой совестью.

– Ты выглядишь самодовольным, – были ее первые слова, когда она снова устремила на меня свои критичные голубые глаза.

У нас был один общий друг – венгерско-итальянский художник, синьор Бихари, высокий спортивный джентльмен лет шестидесяти. Он всегда носил элегантный шейный платок, расписанный им лично, и любил убеждать всех и каждого, что его главная цель в жизни – оставаться столь же юным, как Пикассо. Он начинал свою карьеру репортером в Будапеште, но в 1924 газета послала его в двухнедельную командировку в Париж, и с тех пор в Венгрию он не возвращался. Художник был женат на француженке, которую регулярно тащил в отель Альберго Баллестрацци, чтобы она могла хотя бы послушать, как звучит родной язык ее мужа. Она всегда держалась поближе к мужу, явно смущенная, пока он сам разговаривал с беженцами. Синьор Бихари знал не только Паолу, но и редактора, ее бывшего любовника; так я узнал, что Паола порвала с тем мужчиной, объявив, что влюбилась в молодого венгерского беженца.

Я процитировал это утверждение Паоле, сгорая от любопытства, признает ли она столь нежное откровение.

– Не верь этому, – проговорила Паола. – Я просто хотела избавиться от этого человека мирно, а сделать это, сказав правду, невозможно.

– И какова же правда?

Мы были на ее кухне, она готовили ужин, одетая лишь в лифчик и легкую юбочку, потому что летняя жара уже началась. Я сидел за кухонным столом, вдыхая аппетитные ароматы и следя глазами, как она смешивает всевозможные приправы.

– Правда, – проговорила она, по-прежнему поглощенная своими сковородами и кипящими кастрюлями. – Правда в том, что я собираюсь лет через десять оставить работу и уехать в наш старый дом в Равенне. Мои родители к тому времени, вероятно, умрут, и я буду жить с какой-нибудь старой девой. Полагаю, наши носы будут обостряться с каждой зимой.

– Возможно, я мог бы учительствовать в Равенне.

– В Италии предостаточно преподавателей философии, чтобы заполнить всю Адриатику. Рано или поздно ты эмигрируешь в другую страну. Этим, кстати, ты избавишь меня от неприятного опыта наблюдать, как скучаешь со мной.

Ее предсказание, будто я заскучаю с ней, выглядело абсолютно невероятным. Сейчас в наших отношениях с Паолой было намного меньше напряженности, чем с большинством других женщин, которых я встречал раньше, и наше тихое счастье постоянно напоминало мне о худших временах, проведенных с прежними любовницами. Вспоминал тревожные моменты, когда мне приходилось перебирать в голове исторические даты во время занятий любовью, чтобы, ради удобства партнерши, не получить удовольствие слишком остро и слишком быстро. С Паолой не было резона регулировать мои чувства. Она принимала меня, уже дрожа и растекаясь – и это каждый раз делало ее еще желанней. Все было отлично. Мы были счастливы.

Но я не находил работы, и отель Альберго Баллестрацци планировал начать прием платных постояльцев с начала августа. Если бы я переехал к Паоле, ей пришлось бы содержать меня в течение слишком долгого времени. Так что она не ошиблась в предсказании моего отъезда из Италии. У синьора Бихари был приятель в канадском консульстве, а у того друзья в Торонто, которые предложили мне работу в университете. Я не посмел отказаться.

Шестнадцатого августа Паола провожала меня в аэропорт. Мы тряслись на заднем сидении древнего такси, я был мрачен и молчалив, и она потянула меня за волосы.

– Тебе вовсе не жалко покидать меня, – вынесла она вердикт, – тебе страшно уезжать в Канаду.

– И то, и другое, – признал я и заплакал, отчего, полагаю, наше расставание стало легче для моей несентиментальной возлюбленной.

Уже распрощавшись у выхода на летное поле, Паола отвернулась, чтобы уйти, потом снова обняла меня.

– Не беспокойся, Андре, – проговорила она с улыбкой, вспоминая нашу любимую шутку. – Все дороги ведут в Рим.

Далее